Колотить в дверь перестали. Юлька подхватила сумку, она оказалась неожиданно тяжелой. Окно распахнулось от легкого толчка. Она перевалилась через подоконник, едва не потеряв галошу. Яблоня, усыпанная белым анисом, была всего в двух метрах. Скакнула за нее, шлепнулась на колени возле забора.
Нужные доски нашла сразу. Шмыгнула в щель и поставила доски на место. Ринулась напрямую к соседскому крыльцу. И уже ступила на доски, когда проскрипела дверь, и дорогу ей преградил дядя Виль.
– Ты чего это, Юлька, грядки топчешь?
– Здравствуйте, Виль Львович, – смиренно произнесла она – Простите, пожалуйста.
– Как ты в мой огород попала?
– Ой, Виль Львович! Кто-то стрелял, я как раз мимо вашего дома проходила. Ну, и через плетень, – и виновато развела руками.
С волнением Юлька уже справилась. Любая непредвиденность мгновенно заставляла ее сосредотачиваться.
– А ведь и в самом деле вроде стреляли, – сказал Виль Львович.
И тут снова раздалась автоматная очередь, но уже на удалении. В ответ – два пистолетных выстрела, и звенящая тишина… Юлька внутренне ахнула: пистолетные выстрелы – это, наверняка, его. Только бы живой остался! Только бы ушел!
Виль Львович уставился туда, откуда донеслась стрельба.
– Заходи-ка, Юлька, в избу от греха подальше.
Она оставила на крыльце Зинкины галоши и шагнула за хозяином. Бедненько было в избе и тесно. Юлька не знала, сколько лет Вилю Львовичу, но он даже для ее тетки Любы был старым. Однако на завалинке не сидел. Все лето копошился в огороде. Без конца ремонтировал свою «Копейку», которая была раза в полтора старше Юльки. Но все еще бегала, и он ездил на ней на рынок, где продукты были дешевле, чем в армянском магазине.
Юлька прошла в горницу. На столе стояла миска с вареными картохами.
– На базарчик, что ли, ходила? – спросил ее Виль Львович.
– Ага, – машинально ответила она.
А сама продолжала оставаться рядом с Герой-Георгием, погруженной в мысли о том, удалось ли ему уйти от мирзоевской погони и куда уйти.
– Чаю хочешь? – спросил хозяин. – С конфеткой?
– Нет. Мне к тетке надо.
– Как знаешь. Стрелять вроде перестали.
Она снова вхлябалась в галоши и вышла на улицу. Дошла до мосточка через промоину. Присела на крутом бережку. Достала из Гериной сумки свои кроссовки. Заглянула вовнутрь. В сумке прятался от людских глаз элегантный чемоданчик. Застегнула на сумке молнию. Надела кроссовки. Кинула вниз галоши – прямо в бурливый ручей. И спокойно зашагала к теткиному дому.
Все-таки Юлька чувствовала себя неуверенно. Надо было набраться храбрости, чтобы предстать пред теткины пытливые очи. Еще издали она заметила, что окно в избе открыто. Подходила к дому, стараясь выглядеть беззаботной и даже веселой. Хорошо бы, чтоб тетя Люба не заметила ее сразу. Ей еще надо было спрятать Герину сумку.
Она притормозила у открытого окна и услышала мужской голос:
– Любаня! Мана ригян!
Так мог говорить только дядя Саня Наумов, давняя тети Любина симпатия. Как перевести на русский это «Мана ригян», она понятия не имела. Спросила однажды у папы, который от безделья начал изучать башкирский и татарский языки.
– Правильно будет «Мана дигян», – ответил он.
Если отбросить все тонкости, получалось – «все в порядке», «очень надежно», что-то вроде «О кей!» для американцев. Дядя Саня на тонкости внимания не обращал, при случае свободно болтал по-татарски, и этому никто не удивлялся. Поговаривали, что покуролесил он в молодости вволю. Искал фарт на Колымских золотых приисках. И даже отметился там с дочкой самого главного начальника. Так оно было или не так, знал, наверное, только он сам… Вернувшись в Шакшу, узнал, что тетя Люба вышла замуж. Недолго думая, окрутил приехавшую к кому-то в гости из Карелии девочку-пигалицу по имени Валя. Да так с ней и остался…
