Замечание мое, основанное на предупреждении доктора, о возможности распространения болезни на всех живущих в доме и даже вне его, – Абдуррахман принял не только равнодушно, но и с большим неудовольствием, которого он даже не берет на себя труда скрывать. А когда, вследствие очень понятного опасения, я перестал подавать ему при встречах руку, – молодой горец окончательно оскорбился; и не имея возможности вредить мне явно, делал это посредствам влияния сестры своей Зейдат, что и выразилось вчера отказом Шамиля на мое приглашение пить у него чай, которое он всегда принимал очень охотно. Сегодня он тоже отказался идти гулять, в противность изъявленного им вчера желания.
Независимо серальных интриг, Абдуррахман нисколько не стесняется обнаруживать свой до крайности дурной характер и явным образом. Назначение его, после отъезда Хаджио, «хозяином» в доме и полное равнодушие Шамиля ко всему, что делается вне его кабинета, представляют для этого обширное поприще и, вместе с тем, дают возможность убедиться в злобе, деспотизме и корыстолюбии Джемаль-Эддинова рода. Менее чем в один месяц времени, все люди, находящиеся в услужении у Шамиля по найму и исполняющие свои обязанности весьма добросовестно, – были неоднократно обижены Абдуррахманом самым неосновательным образом. Особенного внимания заслуживает в этом случае переводчик Мустафа Ях-ин, служебные действия которого достойны всякой похвалы, в чем может удостоверить и полк. Богуславский; кроме того, человек этот был определен к Шамилю на основании полученного о нем сведения, что «он один из самых честных людей в Петербурге». Такая рекомендация достаточно и ежедневно оправдывается стоимостью содержания семейства Шамиля и его прислуги, состоящей из семи человек: для первого оно обходится от 55-ти к. до 2-ч р. 50-ти к., а для последних от 25-ти – 70-ти к. в сутки, за исключением конечно чая, белого хлебы и мяса. Невзирая на это Абдуррахман ни мало не задумывается высказывать подозрение и даже делать Ях-ину упрек в дороговизне продуктов, а также и других покупаемых им для дома предметов. Кроме того, некоторые из числа этих последних вещей Абдуррахман возвращает Ях-ину уже заношенными, требуя, чтобы он отдал их в лавки и принес заплаченные за них деньги. Уверения мои в невозможности исполнить подобное желание нисколько не убеждают Абдуррахмана, потому, что «когда они жили в Ведене, все торговцы, и сам Мусса Казикумухский, беспрекословно принимали от них купленные в лавках вещи и отдавали назад деньги, несмотря на то, что некоторые из них возвращались совсем в негодном виде».
Все это весьма хорошо характеризует как личность Абдуррахмана и его родни, так и порядок вещей, существовавший в «Имамском» доме, неизвестный самому Имаму. Этим объясняется также и то угнетение, которое чувствовали в последнее время горцы, и которое приписывалось деспотизму Шамиля, тогда как оно непосредственно исходило от Зейдат и ее клевретов. Подтверждением этого, независимо подробностей, высказанных прежде мюридом Хаджио и обоими сыновьями Шамиля, служит также и тот факт, что с отъездом Гази-Магомета на Кавказ, Шамиль как будто перешел из обыкновенного своего положения в какой-то магический круг, устроенный Зейдат и Абдуррахманом: каждое свидание мое с пленником ознаменовывается каким-нибудь новым известием: или он решился никуда больше не выходить и не выезжать даже к знакомым, не смотря на то, что сам же изъявил желание осмотреть достопримечательные места Калужской губернии и между прочим Оптину пустынь, на что я уже получил разрешение настоятеля ее; или он находит, что ему неприлично употреблять пищу, приготовленную руками христианина, и для этого переделывается в верхнем этаже одна печь, в которой будет готовиться для него кушанье служанкою, немеющею обращаться с нашими печами, вследствие чего можно опасаться, что рано или поздно она произведет пожар; или, наконец, он высказывает множество других странностей, которые могли бы свидетельствовать о печальном изменении его ровного, благородного характера и необыкновенного доброго сердца, если бы возле него не было Зейдат и Абдуррахмана.
