Вдруг мысль кольнула: надо купить клей, прилепить эту проклятую карту – всё к ней липнет, кроме стены. Он нахмурился, вспомнив, как пепел осел на липкие углы. Справа фыркнула лошадь, хрипло и резко, – Щетинин моргнул, вынырнув из дум. Улица сомкнулась вокруг: дома в переулке теснились, тёмные и угрюмые, свет в окнах едва пробивался сквозь щели ставен. Где-то хлопнула дверь, донёсся сиплый окрик, но он шагал дальше. Улица осталась позади, впереди ждала типография
Щетинин свернул за кирпичную арку, и типография выросла перед ним – угрюмая громада, точно старая баржа, что осела в грязи. Узкий проход, словно зловещая пасть, поглощала непроглядная тьма, а влажный воздух, густой и удушливый, давил на грудь, неся в себе терпкий запах мокрой бумаги, словно её только что вырвали из-под типографского пресса, и едкую волну печатной краски – кислую, как предсмертный вздох умирающего города, чьи тайны и пороки сочились сквозь каждый камень мостовой. Над входом болталась вывеска, тусклая, обшарпанная: когда-то синие буквы названия облупились, оставив лишь рваные обрывки слов, будто кто-то вырвал имя здания из памяти. Стены, покрытые копотью и потёками, нависали над двором, а редкие окна, мутные от грязи, едва пропускали свет – словно глаза, что давно ослепли. Дверь, старая и покорёженная, скрипела под рукой, отзываясь низким стоном, будто нехотя впуская чужака в своё нутро.
Холод снаружи цеплялся за пальто – ледяной ветер с Невы гнал морось, пробирал до костей, оставляя кожу влажной. Щетинин шагнул внутрь, и его обдало волной тепла – душного, густого, пропитанного жаром раскалённых механизмов и запахом горячего металла. Типография гудела: глухой стук машин бил в уши, как пульс железного зверя, голоса рабочих тонули в шуме, приглушённые пеленой пыли. Но влажность не отступала – она клубилась здесь, в этом затхлом тепле, сплетаясь с едким запахом кислых чернил и мельчайшей древесной взвесью, оседая липкой плёнкой на стенах, на полях шляпы, на всём, что осмеливалось проникнуть внутрь. Щетинин стряхнул капли дождя с полей, выдохнул – пар от дыхания растаял в спёртом воздухе, – и двинулся дальше, в сердце этой шумной ямы.
Щетинин шагнул в проходную – тесную, вылизанную конуру, где каждая щель дышала чистотой. За столом сидела девушка, прямая, как шомпол, тёмные волосы выбивались из-под платка, глаза острые, как у кошки. Стены, утратившие былой алый цвет до призрачной бледности, словно выпотрошенные нутром, не хранили ни единой отметины, лишь призрачные следы первоначального цвета судорожно цеплялись за шершавую поверхность.
– Вам кого? – резкий женский голос прорезал шум, будто ножом по бумаге. В нём звенела сталь, но без злобы – просто привычка командовать.
За широким столом, слишком громоздким для этой конуры, сидела девушка лет двадцать, может больше – прямая, как шомпол, руки сложены на тетради. В глубине, вдоль стены, ряды гвоздей держали связки ключей, выстроенные с военной точностью, будто отступи хоть один – и рухнет весь порядок. Чайник прятался в углу, почти незаметный, словно стыдился своей потёртости, а рядом чашки – белые, без единой трещины – укрывались полотенцем с тусклыми пятнами, единственным намёком на слабость в этой стерильной крепости. Здесь всё кричало о хозяйке, что железной рукой держала чистоту, как щит против хаоса типографии с одной стороны и сырости улицы с другой.
