Её пальцы лихорадочно задвигались, закрывая тюбики с краской. Мольберт захлопнулся с резким звуком, хотя краски ещё не высохли – эта картина предназначалась для галереи на "Arte Moderna"., где её работы годами пылились без покупателей.
Алессандро не привык к отказам. Его пальцы сомкнулись вокруг её запястья – не больно, но так, чтобы она поняла: сопротивление бесполезно.
– Я всегда получаю то, что хочу, – его голос звучал как скользящий по коже холодный клинок, низкий и опасный, с едва уловимой дрожью одержимости. Он наклонился так близко, что его дыхание смешалось с запахом масляных красок и дешевого шампуня в ее волосах.
– Мне все равно, – ее голос дрогнул, но не от страха, а от сдерживаемой ярости. Она вырвалась с неожиданной силой, подхватывая потрепанную сумку с красками, словно это было единственное, что действительно имело для нее значение в этом мире.
Но он был быстрее, как всегда. Одним плавным движением он перехватил ее, прижав к холодной стене так, что шероховатая каменная кладка впилась в ее спину даже сквозь тонкую ткань платья.
– Это не вопрос, – прошептал он, беря ее за подбородок его пальцы впились в ее кожу, оставляя на бледных щеках алые следы. – Ты поедешь.
Она не могла пошевелиться, но не из-за его физической силы ,а из-за того безумия, что увидела в его глазах когда он смотрел на нее. Это была не просто жажда. Это была всепоглощающая одержимость.
Его дыхание участилось, став неровным и прерывистым. Зрачки расширились, впитывая каждую деталь ее лица с болезненной интенсивностью, будто перед ним был не человек, а давно утерянный шедевр, от которого кружится голова. Ее кожа – белая, почти прозрачная, тонкая как пергамент старинных манускриптов. Губы – слегка приоткрытые, розовые, как персики на рассвете в его тосканском поместье. А глаза… О, эти глаза. Голубые, как средиземноморские воды в ясный день, с темным ободком, словно нарисованные кистью самого Боттичелли.
– Ты… совершенна… – прошептал он хрипло, его голос звучал почти безумно. Не отрывая от нее взгляда, он медленно провел пальцами по ее щеке, касаясь с почти болезненной нежностью, словно боясь повредить хрупкий шедевр. – Живая Венера…прошептал он, и в его голосе звучало что-то между молитвой и проклятием. Глаза Алессандро пожирали ее с болезненной жадностью. Его пальцы дрожали от напряжения, когда он провел по ее щеке – так осторожно, словно боялся стереть хрупкие черты, как стирают неудавшийся рисунок с пергамента.
Она воспользовалась этим мгновением слабости. И тогда совершила то, чего он никак не ожидал – не крик, не мольбы, а яростный удар деревянным мольбертом по его руке. Боль пронзила его, острая и унизительная, но даже это не сразу вернуло его в реальность. На мгновение – всего на одно предательское мгновение – его пальцы ослабли, выпустив ее запястье. И этого оказалось достаточно.
Лили вырвалась, как птица из позолоченной клетки.
Она побежала, не разбирая дороги, растворяясь в вечерней толпе празднующих. Сумка с красками прижата к груди. Сердце колотилось так сильно, что отдавалось болью в висках, а в ушах стоял гул, заглушающий все другие звуки. Ее окутывал животный страх она бежала, не оглядываясь, хотя прекрасно понимала – от этого человека не убежать. Флоренция была его городом, каждый переулок, каждая площадь знали его шаги. Но инстинкт самосохранения заставлял ноги двигаться быстрее, сердце – биться чаще, а легкие – гореть от нехватки воздуха. Что ему нужно от меня? Почему именно я? – эти вопросы крутились в ее голове, как листья в осеннем вихре. Может, ее упрямство, которое он принял за вызов?
