Передвинув легким движением уставшей руки жемчужную бусинку на четках, которую девушка перебирала в руке, Аайя начала читать последнюю молитву, прижав тяжелый том Саийицавы к груди и преклоняя голову. Ее лоб коснулся пола, словно ощущая ледяной поцелуй.
Она молилась, как и все прочие, о здоровье и мире, которых сейчас так не хватало ни в доме, ни за его стенами. В душе ее последнее время таилась лишь тревога. И не мудрено. Матерь чувствовала то же самое. Меньше всего им хотелось, чтобы на берегах Ицхиль Хвироа вновь лилась кровь. Но Аайя не давала страху схватить себя за горло. Страх мимолетен. Он не стоит ничего. Лишь хочет ослабить праведного. Отвести от Вечности.
Быть может, возносить молитвы за здоровье умирающего было «детской девической глупостью и чудачеством», как заявил ей скопец, но, при всем своем возрасте, Аайя не внимала его словам. Покуда ему знать, что такое истина в порыве служения. Вечность может переменить все, как бы не был тот уверен в том, что Нарим еще до рассвета испустит свой последний вздох. Нарим, как и скопец, не был образцом человека праведного. Но Аайя молилась за них, как и за всех прочих. Потому что знала – ее слышат.
Молилась она за здоровье отца, за крепость лона всех трех его жен, включая собственную мать, за мир в душе братьев, за прощение сестер и за вечность для всех детей, почивших и нынешних. Перебирая жемчужные четки, дар отца, она переместила очередной серебристый шарик, отрывая чело от пола и подняв взгляд вверх, на угасающий свет луны, проникающий через крышу в лунарий.
– …помилуй нас, Ицхиль и освети нам путь во тьме. В этой жизни и в бесконечном посмертии, пока не настанет избранный Вечностью час, – прошептала она, потерев жемчужины в руках и, поправив тяжелый священный том, медленно поднялась с колен.
Ноги заныли, едва удерживая ее. Вздрогнув, она постояла несколько мгновений, ожидая, пока шипящее ощущение в онемевших от молитвы ногах не пройдет, напоминая себе о слабости плоти и мимолетности жизни.
Аайя оглянулась на матушку, которая тоже заканчивала свою молитву. Свет, голубой и прекрасный, обнимал ее, покидая башенку лунария. Закончив, матерь еще несколько минут провела, преклоняясь. Слабость настигла ее, когда она попыталась подняться. Ее годы были тяжелее для молитв и ночных богослужений. Но праведных это не останавливало.
– Помочь вам? – обратилась она к матери, подойдя тихим, почти неслышным шагом, к ней. Та подняла на нее голову, с закрытым лицом, но по ее тяжелому вздоху, Аайя поняла, что та ужасно устала.
– Дитя… – протянула к ней руку Хашнай и Аайя, взяв ее под локоть, помогла женщине подняться. Легкий кивок головы означал скромное материнское «благодарю».
Взяв Саийицаву под одну руку, а мать под другую, она повела ее к выходу, попутно пытаясь поправить покрывающую голову ткань. Аайя была еще молода, всего полутораста лун от роду, но вскоре ей предстояло стать женщиной и, быть может, она тоже будет покрываться, как родительница.
Мать ее, выходя в лунарий на молитву, не только облачалась в черный халат и покрывала голову. Хашнай Шайхани, кроме прочего надевала на пальцы легкие перчатки, а лицо закрывала чачваном, как достойнейшая из замужних женщин. Ее скромный наряд, не считая дорогой мягкой ткани, едва ли отличался от прочих дочерей Ицы, богатых или бедных. Аайя же не могла похвалить себя за то же самое. Что Ницаях, что госпожа Тарьям, постоянно напоминали ей, что она должна соответствовать статусу дочери своего господина-отца. А значит простые одежды не для нее. Из-за этого, пусть и нехотя, Аайя облачалась в темно-желтый широкий наряд, расшитый золотом и серебром. Вместо простого покрытия головы, она пользовалась легким платком, подвязывая волосы сеткой из серебра и, с серебряной росписью, капюшоном, облегающим голову, поверх.
