– Сильно болит? – подошел жрец к Данни, сев рядом с ним.
– Терпимо, – он сжал зубы, попытавшись солгать. Было очень больно.
– Может, выпьешь еще настоя? – кивнул он на снадобье в руках девочки.
– Снова провалиться в сон? – покачал головой парень. – Боюсь, я итак уже пролежал здесь слишком долго. Сколько… времени прошло?
– Соляр взошел лишь единожды, – пожал массивными плечами Митран. – Ты пролежал почти сутки. Впрочем, достаточно, чтобы обработать рану.
– Благодарю, Митран, – попытался сказать он, не выказывая боли, но дернувшееся предплечье разлилось жжением по груди и он застонал.
Девочка, потряся его за колено, протянула Данни чашу. Он взглянул на это среброглазое создание, покачав головой. У него жутко пересохло во рту, живот урчал от недостатка пищи, а по всему телу чувствовалась слабость. Глотни он еще этого отвара, то проснется и вовсе едва живым.
– Ты еще не набрался сил, как я вижу. Тебе стоит прилечь и…
– Так и всю жизнь пролежать недолго, – тряхнул рыжей шевелюрой Данни, оспорив жреца. – Я чувствую себя… приемлемо.
Хмуря белоснежные брови, девочка снова прикоснулась к его колену, почти к губам подталкивая чашу, пахнущую дурманом забвения. Он, на этот раз уже возмущенно, отвел ее руку своей, той, что цела. Это, однако, не спасло его от болезненного приступа. Девочка, взяв чашу обеими руками, то ли хрипнула, то ли фыркнула, и пошагала прочь, оставив ту на столике рядом.
– Негоже лежать в храме в одних портках, – кивнул на его обнаженный, перемотанный торс, Митран и, сняв с ближайшего стула чистую рубаху, навроде той, что носили храмовые послушники-хирики под своими балахонами, протянул ее парню, – на, оденься! – он поднялся, отойдя куда-то в сторону и, выглянув в дверной проем на шум в главном зале Часовни Очага, через приоткрытую дверь.
Белая рубаха была сухой и жесткой. Данни с трудом продел одну конечность в рукав, поглядев, как ткань свисает с него. Попытка натянуть второй, через плечо, на перемотанную руку, заставила его заскулить и согнуться в три погибели. Заслышав это, девочка с серебряными глазами подскочила ближе, подхватывая вторую часть рубахи, осторожно перемещая ту по его спине и одевая, едва касаясь ран, на вторую руку.
– Спасибо, – сказал ей Данни, но та, будто бы, не отреагировала, и принялась, следом, перевязывать шнурки рубашки у него на груди, закрывая ее. – Эй, я мог бы и сам! – возмутился он, но девочка, будто, не услышала. Впрочем, даже попытка связать один узелок у горла свободной от перевязи рукой, закончилась неудачей, и маленькое храмовое дитя само довершило дело.
– Ай-ай, так молод, а рубашку подвязывают, словно дитю! – добро усмехнулся, пошучивая, найржин Митран. – А главное – кто!
– Она сама. Я сказал ей, что не стоит. – Данни хотел, по привычке, пожать плечами, но скорчился от жжения в руке.
– Да уж, странное дитя, верно? – подошел он, нависнув своей грозной тенью над ними. Малютка отклонилась от Данни, закончив завязывать на нем рубаху. – Она не всегда понимает, что ей говорят.
– Кажется, она не настолько мала… – осторожно приподнял целую руку Данни, почесав затылок. – Эй, почему ты не слушаешь? – обратил он взгляд к девочке. Та, оглянувшись на него, смотрела, словно ждала чего-то.
– Ох, боюсь, ответа ты тоже не дождешься, – вздохнул найржин.
– Почему? – встревожился Данни. – Она немая?
– Не совсем, – чуть грустно сказал Митран. – Эй, малютка, – девочка оглянулась, заслышав обращение к ней, – покажи, – он постучал себя пальцем по губам, словно что-то показывая.
