– Про Маресьева Полевой написал, – шепнул я.
– Какая разница – горький, полевой, – скривился мой приятель. – И тот и другой – прилагательный. Ладно, спрошу Раскина.
Женя Раскин – и пацан хороший, и хорошист к тому же, вот только сидит далеко. Расслышать-то Генку он расслышал, а как подсказать? Он начал махать ладошками, как птичка крылышками, сначала медленно, затем быстрее, еще быстрее, а затем рожу плаксивую сделал и лбом об парту – хлоп. Не получается вроде как. Генка быстро записал увиденное на бумажку и повернулся ко мне.
– Ну, а ты как?
– Не знаю, скажу честно, что болел… – промямлил я. – Безумству храбрых, а что дальше?
– А может, безумству храбрых – легко в психушке? – неуверенно предложил Шишкин. – Ведь если храбрый безумствует, то его любой псих испугается!
– Ладно, может, и не спросит, – тихо, со слабой надеждой сказал я.
Только так не бывает. Вот скажите мне, пожалуйста, откуда учителя знают, что ты домашнюю работу не сделал? Всегда делал, и не спрашивали, а тут один раз пропустил, и все – давай отвечай! Так и в этот раз было. Альбина, задрав подбородок, обратилась ко всему классу:
– Ну, как, готовы?
И сразу лес рук. Наши руки тоже там, чтобы из толпы не выделяться. Но у литераторши глаз наметанный и нюх тоже. Хотя разве бывает нюх наметанный? Это просто мы с Генкой так волнуемся. Короче, то ли нюхом, то ли глазом она нашу парочку выцепила.
– Давайте, третья парта, отвечайте, – Альбина, вздернув голову и чуть выпятив нижнюю губу, со снисходительной печалью посмотрела на нас. – Кто первый?
Я, виновато склонив голову, начал вставать.
– Нет-нет, пусть лучше Шишкин, – вдруг прервала мое вставание учительница.
– А вот почему, как только первый, – вскочил Генка, хлопнув крышкой, – Так сразу Шишкин, а не он?
Литераторша сразу выгнула бровь коромыслом и стянула губы в точку. А затем сощурилась на Генку:
– Потому что он, как ты говоришь, может быть, и знает крылатое выражение, а вот ты, Шишкин, почти наверняка – нет.
Она, лихо развернувшись, пошла к учительскому столу.
– А вот и знаю! – радостно объявил мой приятель ей вдогонку.
– Да?! – обернувшись, неподдельно удивилась Альбина.
– Да! – гордо ответил Шишкин и сразу с места в карьер: – Рожденный ползать!..
– Стоп-стоп-стоп, – прервала его литераторша. – Сначала скажи название произведения, затем кто автор и само крылатое выражение.
Генка не ожидал такого подвоха. Со всех сторон сразу сдавленными голосами покатилась лавина подсказок, в которых отчетливо можно было разобрать слово «песня». Генка тряхнул головой и, кашлянув для порядка, выдал:
– Песня! – Пауза. – Горького!
– Ну, допустим, – кивнула Альбина. – А о ком?
– О свободе! – наугад долбанул Шишкин и почти попал.
– Хороший ответ, но я спросила о ком, а не о чем!
– Значит, равенство и братство тоже не подходят… – пробормотал Генка, насупился и замолчал.
– Не подходят, Шишкин, – литераторша подошла к учительскому столу и стала раскладывать какие-то книжки. – Ладно, а крылатое выражение? Если скажешь правильно, поставлю четыре, а если нет – два, не обессудь.
Настал момент истины для Генки. Он выразительно оглянулся на Раскина и тот в ответ энергично закивал головой. Затем почему-то толкнул меня ногой, типа, ну, я готов, и провозгласил:
– Рожденный ползать – летит и плачет!
Весь класс захихикал, а Женька Раскин не выдержал и вскочил:
– Шишкин! – заорал он и захлопал крылышками. – Смотри: вот – летать! А вот так, – Раскин сделал горестную мину и спикировал в парту, – не может!
