– Вопрос можно?
– Спрашивай. – На меня смотрят неодобрительно, но с кривой, всепонимающей улыбочкой.
– А почему все, кто поступили, говорят, что на первом курсе им сказали: «Забудьте все, чему вас учили в школе»? И целый год знания до нужного уровня подтягивают. И еще – что вы нас разучили самостоятельно думать…
– Кто ИМЕННО сказал тебе такую чушь?
По ее голосу сразу ясно, что признаваться никак нельзя. Найдет и обезвредит.
– Не скажу.
– У тебя с фантазией все в порядке. Тебе бы книжки писать.
Она оглядывает класс, уверенная в поддержке. И точно – раздаются три четких смешка. Можно даже не оглядываться – и так ясно, кто хихикает. Любимчики хреновы.
– Вы просто не понимаете, какие усилия прилагает школа, чтобы вы смогли поступить…
Маразм полнейший. Получается, мы изо всех сил сопротивляемся грядущему счастью. Как Иванушки в печке Бабы-яги. Уперлись ручками-ножками – и ни в какую.
Но мне с Черепашкой бороться не с руки. Она меня сожрет и косточки выплюнет. Когда нас возили табуном в институт, Черепашка разыгралась на публике. Обзывала нас тупыми уродами. Говорила, что мы быдло и вести себя не умеем. А все потому, что потеряла пару учеников по дороге. Они потом нашлись, конечно, но досталось нам по полной программе. На нас все, кто был в аудитории, смотрели с сочувствием, а она разорялась… гнида она. И мы тоже хороши – ей до сих пор никто не сказал, что обзываться нельзя.
– Она власть свою чует. Пока не поступим – терпеть надо.
– У меня терпелка не выросла.
Моя злость оправданна. Я не хочу в этот институт, а решиться выбрать другой – кишка тонка. Нас так запугали этим гребаным поступлением. Точнее – непоступлением. И еще – моим предкам не оплатить учебу, если я провалюсь. Да я и просить не буду. На фиг. Лучше работать пойду, а потом – на вечернее. Мне в армию не надо, я не мальчик.
– Бедные вы, бедные!
Мальчишки радуются моей внезапной жалости. Их армией запугали похлеще тюрьмы. Таких ужасов про нее понарассказывали – лучше ногу себе отрезать, чем в армию.
– Мишаня, давай я тебе ногу отрежу? – От моего предложения он просто обалдел.
– Зачем? Она мне самому нужна.
– Ты будешь не годен к строевой.
– Я и так не годен. Я офицером буду. Наверное.
Вообразить Мишаню в качестве офицера я не могу. Он мешковатый какой-то. И слишком уж добродушный. Был бы офицер – вряд ли меня так долго терпел бы.
В тот же день.
В столовке в меня попали кашей гнусные пятиклашки. Я раздала несколько подзатыльников и пошла отмываться. В сортире девчонки курили в открытое окно. И одновременно плевались. Как верблюдицы.
– Блин, девчонки, если курите – покупайте что-то получше. Не фиг дерьмо всякое смолить.
К морали пришлось прибавить пару хороших сигарет. Я каждый раз, когда курю, думаю о смерти. Правда. Я не сомневаюсь, что помру из-за этих сигарет. И когда буду страшно мучиться и страдать – вспомню каждую выкуренную сигарету. И окончательно возненавижу себя. Когда я вижу старуху с сигаретой – зрелище не из приятных, надо сказать, – то дико радуюсь. Она курила и дожила до возраста египетской пирамиды. Значит, и я так могу… Жалкие уловки. Ум говорит: прекрати убивать себя, а кто-то другой: да ладно, ничего страшного не случится. Наверное, тот, кто науськивает меня на курево, зовется чертом… Снова жалкие уловки. Черт тут ни при чем.
Я сама во всем виновата, мне отвечать. Потом. Когда-нибудь. Я в принципе смерти не боюсь. А вот мучений всяких – боюсь страшно. Я боль плохо переношу. И как нарики не боятся так рисковать? Наверное, у них чувства страха совсем нет. Как у самоубийц. Надумал – фигак – и об асфальт. Интересно, а они успевают передумать, пока летят?
