И плещут на борт корабля…
Егоров послушал пение, подивился и побрёл к выходу. Из двери вслед за ним вылетела светящаяся голубая точка и повисла в воздухе, постепенно тая от солнечного света. Снаружи всё было, как прежде – мерцала река, покачивались от тихого ветра метёлки камыша. Только поэт Селиванов исчез, оставив возле трапа пустую пластиковую бутылку.
Егоров сел на ступень и тут же будто мягкий тёплый мяч скатился по его голове от темени до загривка. Перед глазами возникло золотое свечение и сквозь него поплыли одно за другим воспоминания, похожие на короткие яркие сны:
заснеженное крыльцо, ровно присоленная инеем дверная ручка, липким холодом обожженный язык.
Морозное марево, стоящие над печными трубами дымные хвосты до самого неба, колодезный сруб в коросте молочно-зеленого льда.
Чёрная прорубь на середине реки – в сильные холода к ней подплывали рыбы и раскрывали над водой маленькие белые губы, будто шептали жалобы на страшную зимнюю жизнь в глубине. Загряжские бабы, стоя на коленях, полоскали в этой проруби бельё, а потом поднимались на́ гору, держа красными, как клешни, руками, тазы со слипшимся разноцветным тряпьём.
Синий флаг с эмблемой летнего спортивного лагеря над школьным стадионом, дети в одинаковых панамках, тайком от вожатых меняющие загряжским пацанам столовские булки на садовые яблоки и сливы.
Спортивный флаг Егоров с братом Петькой однажды ночью украли, задумав подарить его бабке, как отрез на кофточку. Потом синий шелковый лоскут долго лежал в комоде между вышитыми наволочками, подзорами и бабкиным «смёртным». А когда дошло дело до скорбных приготовлений, подслеповатые и бестолковые старухи-соседки чуть было не укрыли покойницу спортивным штандартом.
Голуби над крышей дома – десяток чеграшей, белые турманы, пара сиреневых, немецкий монах, три шахтёра. Хорошая была стая, дружная.
Егоров оглядывался на птиц и шел в сад, держа за пазухой отрёпанную старую голубку – белую бантастую чайку, приманившую однажды в ловушку изумительного красавца, чужого красного шпанциря. Чайка сидела, нахохлившись, опустив загнутый клюв в манишку. Шпанцирь снижался, садился Егорову на плечо, и голубка начинала беспокойно перебирать лапами, цепляясь когтями за шерстяную фуфайку.
Стая нарезала круги в небе, а шпанцирь топтал Егорову куртку, гуляя с одного плеча на другое, сладко урчал и поглядывал на подружку.
Эту бантастую Егоров с пренебрежительной лаской называл «курицей». Купил он её задёшево, почти даром.
А вот за монаха – бело-синего голубя с жемчужными глазами, он отдал найденный возле магазина портсигар с дирижаблем на крышке. Внутри портсигара было десять серебряных монет с орлом и свастикой.
Монеты Егоров оставил себе, одну потом подарил однокласснику Тимке Грачёву, а портсигар переплавил на мормышки.
Поток зачарованного сознания неожиданно остановил Юрочка. Он, наклонившись, посмотрел Егорову в глаза и спросил:
– Сидишь?
Егоров молча отпрянул и заморгал.
– Там Анна Васильевна ругается. Говорит, ты ушёл и пропал.
Юрочка поднялся по трапу, заглянул в дверь, но внутрь не пошёл.
– Чего это? – спросил он.
– Это? Шняга…
Егоров встал и направился к тропинке. Юрочка пошёл следом.
– А чего они поют, зачем? – поинтересовался он.
– У Генки Шевлягина сегодня именины сердца, вот и поют.
– А ты чего не поёшь? Задумался?
– Вроде того… голубей своих вспомнил.
Егоров и Юрочка поднимались по склону, всё дальше уходя от берега. Всё глуше звучали голоса Шевлягина и Славки-матроса, всё отчётливей становились другие звуки – мерный шорох кузнечиков, шелест листвы, заполошное кряканье утки в заводи.
