Все же со временем приедаются и вина – даже возбуждающее все естество сладкие, и чревоугодие, и охота с рыбной ловлей, даже и соловьиное пение. А не след печалиться! Ибо прелестницы не приедаются, доколе не остывают с возрастом все порывы любострастных желаний. Однако не след печалиться о сем Молчану в его ближайшие тридесять лет, а то и сорок!
Тем паче, Тмутаракань – не однообразный женской природой Царьград, где одни ромейки да ромейки! Ясно, что неизбежным будет в нем скорое пресыщение, подобное каждодневному употреблению одного и того же самого яства, даже самого изысканного. Тут затоскуешь и по присоленной горбушке!
В Тмутаракани же в наличии девы многих народов, разные обликом и нравом. Любые зенки станут косыми в разные стороны, ежели выбирать! Хазарянки, гречанки, иудейки, армянки! И лишь одно объединяет их: неимоверная краса и готовность усладить тех, кто достоин их совершенства.
– Самому бы мне туды! – как бы непроизвольно и почти правдоподобно вырвалось у Путяты.
Однако Молчана, привычного уже к неискренности прыткого завлекателя, не впечатлило сие откровение. Хотя и не усомнился он, что его неугомонный старший родич даже ноне не оплошал бы и с девами, черными кожей, о пылкости коих, особливой, поведал ему в Царьграде многоопытный и сведущий Фома-прохвост.
«Красиво бает, да он всегда таков! – подумалось ему по осушении третьего ковша. – А не отказался бы я от арбузов, винограда, абрикосов, груш и изюма, полюбившихся мне на том задании, а уж от виноградного вина – и подавно! И сколь любо было бы послушать южных соловьев с их коленцами!
Никогда не охотился на выдру и болотную рысь, и ни с кем не водился в Царьграде, опричь гречанок от Фомы. Украшает ли меня таковое? Отнюдь!
Аще жизнь – токмо одна, справедливыми будут в ней многие приключения и запретные удовольствия!
На небесах же, поди, ничего не предложат, окромя каши без соли. Ни мясного не жди там, ни хмельного, ни прелестниц…
Однако не пристало надолго оставлять Доброгневу и чад без мужа, отца и кормильца.
Пожалуй, пренебрегу Тмутараканью, завлекательной соблазнами. Не преступлю чистоты супружеской! Воздержусь, укрепляясь духом!»
Все ж не утерпел справиться, а зачем, собственно, Секретная служба в лице старшего родича нацелилась отправить его в южную даль.
– Да затем, что озабочены мы «жидким пламенем», ромейским, именуемым и «греческим огнем», сжигающим даже боевые корабли с личным составом, аки некогда был сожжен им весь флот киевского князя Игоря вместе с экипажами и морской пехотой из варягов, – вразумил непонятливого Путята.
– Погодь, не сам ли ты рассказывал, десять уж лет тому, что передал вам его секрет злополучный Фрастен-чудодей? – встрепенулся младший родич.
А слыхивал он в Царьграде от Никетоса, что огнь тот, полыхающий даже на морской воде, возможно погасить лишь двумя способами: песком либо мочой – не токмо человеческой, а и верблюжьей с ослиной. Однако не смог, по долгому размышлению, сообразить, посредством чего противоборствующая сторона способна организовать заготовку бесценных тех компонентов массовым образом, затем и хранить подолгу.
– Секрет-то мы знаем. Однако даже тебе не решусь открыть, поелику все, кто осведомлен о нем, а таковых совсем немного, состоят под особливым приглядом из опасения, что тайно передадут Киеву…
– Ужель и тя подозревают? – неподдельно удивился Молчан.
