Василий принёс ещё четыре пивасика и несколько упаковок с солёными фисташками. Поставив пакет с покупками на небольшую проплешину в травяном ковре, он уселся между мной и Сергеем. Сорвал ромашку, заложил её за ухо и блаженно потянулся, хрустнув – чёрт знает чем: может, позвонками, а может, челюстями. После этого принял полулежачее положение, опершись на локоть. А мы с Сергеем продемонстрировали набор стереотипных поведенческих реакций, незамедлительно принявшись расправляться с фисташками. С ними пиво пошло быстрее, жить стало веселее, вечер в очередной раз пообещал закончиться нескоро и нескучно, и не факт, что для всех одновременно…
***
– Михаил Лексаныч, сегодня же ваш юбилей, – сказал Василий. – Примите мои поздравления.
С его подачи мы с Сергеем вспомнили, что нынешнее присуждение медалей было приурочено к столетию со дня рождения Шолохова, и присоединились к поздравлениям.
– Формальность, – махнул рукой юбиляр. – Раз от разу дивуешься, как быстро промайнул ещё один год, а потом доходишь до разумения, что это был не год, а вся твоя жизнь. Хотя Фалес верно подметил: проходит не время – проходим мы. Не лучший повод для празднования.
– Если на то пошло, люди отмечают не только радостные даты, – напомнил Егоров. – Наша кратковременность не способна лишить человечество гносеологического оптимизма: даже когда о нас забудут, он никуда не денется.
Я внёс поправку:
– Забудут не обо всех. Чьё-чьё, а уж имя Шолохова наверняка останется в истории.
Пришлец принял задумчивый вид.
– Оптимизм – это да, это правильно, – произнёс он медленно, с разбором, словно прощупывая каждую скрытую ноту, порождаемую его умственными колебаниями. – Нет, по большому счёту, жизнь прожита не зря, это да. «Вчера» не догонишь, от «завтра» не уйдёшь, но благодаря мне даже Марлен Дитрих запела с моего голоса.
– Да ну? – выразил недоверие Василий.
– Натурально, – сдвинул брови Шолохов. – Песня была колыбельная, её в «Тихом Доне» Дарья спивала:
– Колода-дуда,
Иде ж ты была?
– Коней стерегла.
– Чего выстерегла?
– Коня с седлом,
С золотым махром…
– А иде ж твой конь?
– За воротами стоит.
– А иде ж ворота?
– Вода унесла.
– А иде ж гуси?
– В камыш ушли.
– А иде ж камыш?
– Девки выжали.
– А иде ж девки?
– Девки замуж ушли.
– А иде ж казаки?
– На войну пошли…
– Это не я сочинил, – пояснил он. – На Дону бабы пели, а я вставил в роман. Марлен Дитрих, рассказывают, любила перечитывать мою книгу, да и колыбельною впечатлилась. Пела её после на другой мотив, перелицовавши слова на немецкий и английский:
Где цветы? Дай мне ответ
Девушки сорвали – и вот их нет.
Когда же все это поймут?
Когда же все поймут?
А девушки где? Дай ответ,
Где они остались?
Девушки где? Дай ответ,
Где они живут?
Девушки где? Дай ответ.
Вышли замуж – и вот их нет.
Когда же все это поймут?
Когда же все поймут?
А где мужья их? Дай ответ,
Где они остались?
Где мужья их? Дай ответ,
Где теперь живут?
Где мужья их? Дай ответ.
Ушли в солдаты – и вот их нет…
– Нормально, душевная песня у неё получилась, хоть и не колыбельная, – подытожил наш собеседник. – В ту пору настали уже послевоенные времена, однако холодная война и неспокойство расползались по миру, так что правильный смысл насчёт погибших солдат – это главное. В общем, против Марлен Дитрих я ничего не имею, тем более баба-то она симпатичная.
– Так и гуляют тексты по свету, – сказал Сергей. – Переводятся с одного языка на другой, а общий смысл в сумме не очень-то меняется.
