– Мне иногда кажется, что вообще никакие мысли в мире не пропадают бесследно, – добавил Василий.
– Ныне, может, и пропадают, – не согласился Шолохов. – Вот раньше ни единой малости старались не растрачивать без толку. В старину если для какой-нибудь надобности рубили дерево, то и комель пускали на поделки, и ветки шли в ход: иные на мётлы да черенки, зависимо от толщины, а из других тыны ладили вокруг подворьев. А сегодня древесину вообще распускают на опилки – нет, ну это же надо: гоношить мебель из прессованных опилок! То же самое и мысли у многих – что твои опилки, было бы чем дорожиться при распродаже: копейка им цена в базарный день…
***
– А вы в курсе, что у Иосифа Бродского день рождения совпадает с вашим, Михаил Лексаныч? – поинтересовался я. – Вы знали Бродского?
– Лично не был знаком, и дата его рождения мне без интереса, – ответил Шолохов. – Однако об нём в шестьдесят четвёртом не знали разве только бобики подзаборные. Во всех газетах клеймили этого парня космополитом и тунеядцем, обвиняли его в антиобщественном образе жизни и в том, что он писал упаднические стихи. А западная пресса выставляла сердягу борцом с советской властью.
– А вы-то как: клеймили Бродского с трибуны?
– Не приходилось.
– Отчего же?
– Сомневался в его вредоносности. Это же не Даниэль и Синявский – умудрённые опытом ковырятели нарывов и воспеватели гнилости… С одной стороны, у меня к такой поэзии, как у Бродского, душа не лежит: фанаберии в ней много. С другой же – сам удивляюсь – некоторое восприемство в нём чувствовал. Не творческое – моральное.
– Может, из-за того, что он вместе с вами угодил в клуб нобелиатов?
– Ерунду не сочиняй. Во-первых, не вместе со мною, а намного позже. А во-вторых, если б так, я бы ощущал сродство и со всеми лауреатами Сталинской премии… Нет, можете не считать меня благоволителем к Бродскому. Просто когда травят молодого парня ни за что ни про что, я вспоминаю свою жизнь в конце двадцатых годов: меня тоже облаивали всей писательской кодлой, непрогляднее обстоятельства трудно и представить. А ещё Бродский мне запал в сердце строчками: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…»
– А умер-то он в Америке, – уточнил Сергей. – И похоронили его в Венеции.
– Да он сильно обиделся, – высказал я давно сложившееся мнение. – Его можно понять: родителей к нему не выпускали, чтобы повидаться, несмотря на ежегодные приглашения, а потом, когда поочерёдно умерли мать и отец, Бродскому не позволили даже приехать на их похороны. Любой на его месте ожесточился бы.
– Можно понять по-человечески, – кивнул классик. – А всё же патриотизм в нём проснулся, когда местечковые князьки стали разрывать страну на части. Вот тебе и диссидент космополитический. На независимость Украины он стихотворение написал-таки, несмотря на всю свою ожесточённость.
Мы вчетвером принялись вспоминать нашумевшие строки Бродского. И – слово за словом – восстановили совместными усилиями едкое напутствие поэта братскому народу, решившему пуститься в самостоятельное плавание по волнам истории:
Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
«время покажет кузькину мать», руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.
То не зелёно-квитный, траченый изотопом, –
жовто-блакитный реет над Конотопом,
скроенный из холста: знать, припасла Канада –
