– Доброе утро! – вежливо улыбнулся он.
Мы тоже поздоровались и направились к дверям здания.
– Хочет показать, что он Европа, а мы Азия! – шепнула казашка.
– Нет, просто вежливый человек, он нам симпатизирует, – поправила я, – ему нравится, что мы тюрчанки, а он – лив.
– Что ещё за лив? – удивилась казашка.
– Раньше эстонцы назывались ливами.
Мы нырнули в тёмное здание курсов. Сегодня там должны были показывать фильм Микеланджело Антониони «Красная пустыня».
1970-е гг.
Они встретились вечером на широкой улице среди громадных зданий в центре города, возле телеграфа, магазинов «Подарки», «Парфюмерия» и новой двадцатиэтажной гостиницы «Националь».
Одна недовольно постукивала маленькой лакированной туфелькой по громадной ступеньке у выхода из телеграфа, другая в такт ей водила бронзовой туфлей по неровному асфальту и щёлкала замочком сумочки.
– Мне надоел этот египетский зал, египетские статуэтки и льготные поездки в Сирию, Ливан, Египет! – сказала первая.
– А мне надоел бухарский Токи-Заргарон, самаркандский Шах-и-Зинда, Хива и Куня-Ургенч!
– Мне надоело разговаривать с Вильямом Сарояном, Абигом Авакяном, Мартиросом Сарьяном и Грантом Матевосяном!
– А мне надоел Басё, Акутагава Рюноскэ и «Тысячекрылый журавль» Ясунари Кавабата!
– Мне надоели Кижи, Норильск, дикий Уссурийский край и Камчатка!
– А мне надоел Лувр, Темза, синее небо Италии и площади Испании!
– Мне надоел этот центр, этот телеграф, универмаг, «Парфюмерия», «Подарочный» и это «Артистическое кафе»!
– И мне надоели! И мне!
В тот же миг со ступенек телеграфа взмыли вверх две ведьмы, одна поменьше, вторая побольше. Первая – в клетчатых брюках, в синей мохеровой кофте, с золотыми браслетами в ушах, носу и щиколотках, вторая – в вельветовом платье огненного цвета, бухарской вишнёвой безрукавке, чулках в резиночку и в стоптанных бронзовых туфлях со сбитыми каблуками.
– Где наше любимое капустное поле? – завопила первая, проносясь над тёмными крышами домов.
– Где наша любимая еда? – вторила ей вторая, отгоняя от себя и от своей подруги шёлковым платочком рвущиеся из бесчисленных дымоходов клубы дыма.
Через некоторое время они опустились на бархатное чёрное поле, на котором как чудесные аппликации сидели кочаны капусты. Они были ровненькие, кругленькие, цвета первого весеннего салата.
– Заходи слева! – закричала первая, снимая с плеча сумочку и засучивая рукава своей мохеровой пушистой кофты. Глаза её сверкали чудесным синим пламенем, щёки порозовели, она вырвала из земли большой кочан с краю, но о чём-то вдруг задумалась.
– Встретимся на середине! – донеслось с противоположного конца поля.
Отсюда казалось, что оранжевая бабочка с вишнёвым узором на крыльях опустилась на капустные грядки. И скоро звонкий хруст заполнил тишину этого быстро темнеющего осеннего вечера. Маленькие кролики с подрагивающими носами и то и дело раздвигающимися в неверной улыбке губами стояли семьями у краёв поля, наблюдая за этим равномерным уничтожением капустных грядок. Они убегали к лесу, к дороге, к себе домой, звали соседей на помощь, те прибегали, смотрели, но ничего нельзя было поделать… Совхозная кошка, вышедшая на охоту за разжиревшими за это лето воробьями, выскочила к капустному полю и остановилась, глядя стеклянными зрачками на двух реющих над землёй, над кочанами капусты ведьм, а потом фыркнула и понеслась что есть духу в совхозный коровник, где уютные душистые коровы жевали в тёплом полумраке почти свежее сено. Но даже здесь, сквозь тихое гудение электродоильных аппаратов слышался этот ужасный хруст.
