– Слушай, скажи коменданту, чтобы еще раз обыскал труп. Самым тщательным образом… Да. Связи с Томском у них крепкие… Надо бы съездить к томичам, поговорить…
– Пошлем… Ну, как оцепление, вернулся комэск?
– Звонил по телефону: никаких следов! Все замело…
– Мало ты отвесил Матвееву. Надо судить за халатность!..
– Ну-ну!.. Скажешь…
Председатель Чека поставил добытый Лысовым серебряный юбилейный рубль на ребро и крутанул монету волчком. Потом подошел к несгораемому шкафу, открыл дверцу и достал узкий шматок той же обойной бумаги:
«Нет ли у вас серебряного рубля с двумя царями? Вам для чего? Коллекцию собираю. Нумизматика. Есть, только с дырочкой. Простреленный. Где? В Екатеринбурге» [4].
– Возьми себе этот рубль, Новицкий, – сказал председатель, – и займись. Главное, чтобы отверстия совпадали с точностью. Ты же потомственный слесарь-механик. А человека – я подготовлю.
Новицкий забрал рубль и ушел. Предчека постучал в стену кабинета. Появился секретарь.
– Садись, пиши, – приказал председатель. – Томск, начальнику дорожной Чека, Губчека сообщает, что нами снят с должности ответственный комиссар водной Чека Федор Лопарев за перерождение, связь с торговцами и взятки… Написал? Продолжай: поскольку Лопарев беспартийный – расстреливать считаем нецелесообразным. Ответственным комиссаром водной Чека пристани Новониколаевск временно назначен коммунист Мануйлов… В связи с оживлением деятельности контрреволюционной подпольщины на транспорте вводим должность комиссара Чека по Яренскому затону. Назначаем матроса-коммуниста Георгия Лысова. Ждем ваше согласие на проводе… Записал? Ступай на прямой с Томском и возвращайся с согласием…
– У меня Шубин сидит. Из Колывани, – доложил секретарь.
– Шубин приехал? – обрадовался председатель. – Так давай его сюда! Очень кстати: послушаем, что на периферии творится.
Прецикс подошел к вагонной печке, на которой плевался и шипел дорожный никелированный чайник с помятым боком, снял чайник с конфорки, переставил на письменный стол, сдвинув в сторонку ворох исписанной обойменной бумаги…
Колыванского волостного военного комиссара и в Укомпарте, и в Губревкоме, и в Губчека хорошо знали. И там и тут говорили: «А-a, Шубин, Вася! Наш. Насквозь и даже глубже – наш».
Был Василий Павлович человеком прямым, словно штык, с которым ходил в атаки сперва на немцев, потом – на белых. Прямым и беспокойным коммунистом был и все обижался в Укоме и в Чека: «Как же так? Почему советская власть оставила жить многих и многих из тех, кто полгода назад вгонял пули из американских „ремингтонов“ в тысячи Шубиных, навечно застывших в сибирских снегах?»
Шубин считал такое в поведении cоветской власти неверным.
Коренной чалдон-сибиряк, колыванский мужик-беднота, Василий Павлович Шубин окончил полковую школу с именными часами «За отличную стрельбу», потом, в империалистическую, добыл погоны подпрапорщика, а на грудь – два георгиевских креста, но вспоминал о своих воинских подвигах с неудовольствием и, приняв стопку, говаривал: «Я тогда был – пень пнем… Одно слово – серая порция, царский солдат…»
– Здравия желаю! – Шубин сбросил на диван тулуп и полушубок, подошел к печке, погрел ладони. – Буранит, черт!.. По дороге от Колывани раза три сбивался.
– Садись, садись к столу, военком, – Прецикс разлил чай в фаянсовые кружки, придвинул гостю сахарин, хлеб, масло.
– Хлеб-то у меня свой, – отмахнулся военком, развертывая тряпицу, и огорчился: – Эх, язви его! Смерзся. Хоть топором руби…
