Сигнальные пути - страница 5

Дмитрий не стал ни оправдываться, ни возражать. Он просто стоял и смотрел на меня с естественным превосходством уходящего мужчины над растрепанной оставленной женщиной. Он даже улыбался немного, словно предлагал не принимать невольную жестокость своих слов слишком уж всерьез, или это только показалось мне сквозь застилающую мир соленую пелену?.. Он смотрел в мою сторону, но не на меня, а сквозь, в то светлое и, вероятно, недалекое будущее, в котором у него все будет как надо: достойная женщина, жена, мать достойных его детей. Даже в такой момент тобою трудно было не залюбоваться, и я замерла, в последний раз вбирая глазами сероглазую нестеровскую прелесть любимого лица, насмешливую и гордую линию губ, тоненький шрам над бровью, уверенный, мужской разворот плеч. Статный. Тебе шло это старомодное слово, так же как шли костюмы иных, давно прошедших веков. На что я вообще рассчитывала…

– А новая идеальная женщина, конечно, родит тебе новых идеальных детей, да?!

Он широко улыбнулся и развел руками:

– У меня все такие!

Ответ был нелепый, словно и не на мой, а на какой-то свой собственный вопрос, но я сразу поняла, что ты хотел сказать: «У меня все женщины – идеальные, и ты когда-то была идеальной для меня». Услышав, как легко, не задумываясь, ты поместил меня ко всем своим прошлым женщинам, освобождая место для новой, я закрыла лицо руками, легла на кровать и закричала. Так кричат, катаясь на родильном столе. Когда становится все равно, что скажут, что подумают, как посмотрят. Тогда кричат за все прожитые в молчании годы.

Муж мой, возлюбленный мой, плоть от плоти… Ты уходил, исторгался из меня для полного, уже окончательного отделения, и я кричала в полный голос, не таясь, не сдерживая себя, кричала иступленным криком роженицы, выталкивающей мертворожденного ребенка и заранее знающей, что за этой болью не последует ни облегчения, ни утешения. Я не видела твоего лица в этот момент. Мне было все равно. Я кричала.

От этого крика я и проснулась в оглушительной ночной тишине.

Справа из красного угла на меня глядел Николай Угодник ласкового южнорусского письма. А прямо перед лицом, в аквариуме, стоящем на низком журнальном столе, за зеленоватым, обросшим водорослями стеклом беспокойно ходила красно-черная рыба.

«Какие дети, почему дети, – думала я, сгребая сползшее одеяло. – У нас никогда не было детей…»

Был выкидыш десять лет назад, и все. Я иногда вспоминала об этом недоношенном комочке, но ты, кажется, нет. Неужели я все эти годы чувствовала себя виноватой? Как глупо… Как больно еще и этой, давно выплаканной, болью.

Я легла на живот, повторяя позу той женщины из сна, и попыталась закричать, надеясь вернуть миг испытанного освобождения. Но вместо глубокого, нерассуждающего крика вышло жалкое придушенное кряхтенье, сбившееся одеяло давило на диафрагму. Тогда я перекатилась на спину и уставилась в серый цементный потолок, подсвеченный голубоватым светом фонарей из окна. Теперь мешала запрокинутая голова. Под нее, конечно, можно подложить подушку, но эта возня в постели и без того выглядела смешно. Дело было не в положении тела. Просто у женщины из моего сна был голос. А у меня нет.

Из комнаты Севы доносились воинственные рыки и звяканье клинков, там прокачивали очередной уровень сетевой игры. В гостиной включилась заставка ночных теленовостей. В ванной на втором этаже кто-то плескался. «Пыльная квартира» жила своей собственной жизнью, а точнее, жизнями множества практически неизвестных мне людей. Звуки гуляли здесь привольно, словно в традиционном японском доме, разгороженном лишь невесомыми бумажными стенами. Плакал ли кто или смеялся, опорожнял кишечник или занимался любовью – это было слышно, и мы давно научились отрешаться от влажных и настойчивых звуков чужой жизнедеятельности, и, если бы я закричала, никто бы, скорее всего, не стал любопытствовать – почему.