Читать онлайн Мария Кондратова - Сигнальные пути

Оформление серии А. Дурасова

В феврале 2014 года в Барселоне я вела тренинг по системной биологии для новых сотрудников R&D-отдела[1] одной международной корпорации, в которой тогда работала и которую вскоре собиралась покинуть, чтобы вернуться в науку. Тренинг был одним из условий нашего полюбовного расставания. Окна гостиничного номера, в котором я провела месяц, выходили на неизбежную Саграда-Фамилиа. На нее же с другой стороны смотрел фасад корпоративного офиса, но тренинг шел в комнате без окон, так что бо́льшую часть рабочего дня я была избавлена от созерцания величайшего долгостроя двадцатого века и от доступа свежего воздуха заодно.

Я приходила на работу к девяти часам утра и рассказывала своим студентам то немногое, что знала о цепочках и сетях молекулярных взаимодействий, существующих в живых клетках, и учила их выискивать информацию в научных статьях и проверять выводы фактами – то, что хотел показать автор, тем, что он действительно показал. А по вечерам, когда я возвращалась в отель и включала компьютер, на меня обрушивалась реальность, в которой между выводами и фактами отсутствовала не то что причинно-следственная связь, но даже слабое подобие корреляции. Я проверяла задания учеников и готовилась к следующему дню, бегло пробегая глазами ленты новостей и френд-ленты, где одна половина моих украинских друзей призывала проклятия, смерть, позор на головы другой половины (надо ли уточнять, что обоюдные проклятия обе стороны – «за Майдан» и «против Майдана» – посылали исключительно на русском?..). Войны еще не было, ничто из происходившего на Украине (если вынести за скобки самоопределяющийся/аннексированный Крым) еще не выплеснулось за рамки «массовых беспорядков», как это обозначает выхолощенный язык корпоративных СМИ. Но ненависть, раскаленное взаимное напряжение уже повисли в украинском секторе интернета и понемногу электризовало интернет российский, так что всякий неопределившийся, не принявший безоговорочно одну из сторон, чувствовал себя всеобщим врагом. Люди, выходившие на площадь за европейскую «свободу слова» и «против произвола властей», уже начинали банить друзей за малейшее несогласие и соглашаться, что произвол в некоторых случаях может быть и необходим, а другие, пассивно-лояльные, вероятно, даже слишком пассивные и слишком лояльные к ошибкам прошлой власти, новой не желали спустить ни малейшей оплошности и живо усваивали главный (с их точки зрения) киевский урок – добрым словом и вооруженным сопротивлением от верхов можно добиться гораздо большего, чем одним только добрым словом… Собеседников штормило. Истерическую радость мгновенно сменяла истерическая злость и обратно, – невыносимые эмоциональные качели, на которых человеку со стороны было невозможно удержаться дольше двадцати-тридцати минут в день, да и то… Я закрывала компьютер трясущимися руками, падала на кровать и снова, и снова прокручивала в голове планы срочной эвакуации родителей. В ночном окне над крышами соседних домов вырисовывался силуэт последнего творения Гауди, и я задергивала окно темной шторой, чтобы его не видеть. Чтобы ничего не видеть.

И возвращалась к своим молекулам. Я пыталась отрешиться от хаоса людских страстей, редактируя инструкции по молекулярному аннотированию, но это не помогало. Лиганды конкурировали за рецепторы, словно идеи за головы граждан. Единственной мутации, единственной ошибки в пути передачи сигнала было достаточно, чтобы превратить нормально делящуюся клетку в раковую. Самозащита и самоуничтожение in vitro [2] выглядели неразличимо и требовали дополнительных, уточняющих экспериментов. Одна и та же молекула, в зависимости от контекста, могла нести жизнь и смерть. Вопрос «вы что же, против Майдана?» / «вы что же, за Майдан?» звучал бессмысленно, как предложение определиться в своем отношении к апоптозису [3]: скажите наконец – вы за или против Bax? [4] Как будто митохондриальный ответ изменится от того, что я буду за или против. Как будто я могла быть «за» или «против», имея на одной стороне брата, а на другой – любимых друзей… Как мне, рожденной на Луганщине, учившейся в Харькове, но выбравшей для аспирантуры городок «научного» Подмосковья, а после болтающейся на веревочке временных контрактов – из Москвы на Урал из Гейдельберга в Монпелье и снова в Москву, Барселону, Париж, было из всего этого выбирать? Никак, говорила я себе, но сердце не успокаивал этот благоразумный ответ, и снова приходил ко мне в ночи проклятый вопрос: кто я на этой земле и на этой войне?..

Там, в отрезвляющем отчаянии, настигнувшем меня на исходе теплой каталонской зимы, родился замысел этого романа. Романа о молекулах и людях. О путях, которые мы выбираем, и развилках, которые проскакиваем, не замечая. И о том, куда приводят эти пути.

Эта книга опирается на мой жизненный опыт, потому что другого опыта у меня нет, и, разумеется, я не могу запретить немногим читателям из числа близких и далеких знакомых выискивать в персонажах романа черты реальных людей, но должна заметить, что подобные изыскания не имеют ничего общего с авторским замыслом. Эта книга – не автобиография, а нечто прямо противоположное. Она – попытка вышить по известной канве характера и пристрастий иной возможный рисунок судьбы, задействовать резервные, сигнальные пути и посмотреть, что же получится. Все совпадения с реальными обстоятельствами моей жизни заведомо второстепенны, значение имеют только различия.

Впрочем, довольно оправдываться, объясняться и забегать вперед. История завершена и должна говорить с читателем сама подобно византийской мозаике или хрупким и многословным витражам Сан-Шапели.

Город стоял на песках и был зыбок. Когда-то на этом месте плескалось древнее безымянное море, и нынешнее перешептывание песков казалось бледным отзвуком доисторического прибоя. Ветер и время размывали нестрогие очертания холмов. Город был молод и некрасив, пески придавали ему значительность. Серые бетонные коробки, обрамленные золотистой пылью, выглядели руинами древней цивилизации. Терриконы [5] на горизонте были величественны, как пирамиды. Город был молод, но казался вечным. Безбрежной далью колыхалось над ним белесое от жары небо. Город был неспокоен, ограничен, провинциален. Южен, многолюден, говорлив. Зачатый в лоне немецкого химического концерна конца девятнадцатого столетия, взращенный ударными темпами послевоенной индустриализации, он вырос посреди Дикой Степи на радость мировому потребителю анилиновых красителей. Город был – Вавилон, с поправкой на время, место и отсутствие обязательной башни. Пески вокруг – пустынны, безвидны, безлюдны. Неодушевленная, безгласная материя, перетерпевшая, перемоловшая миллионолетия в мелкую однородную зыбь.

Исподволь, поодиночке, на свой страх и риск в пески десантировались неприхотливые быстрые сорняки и постепенно замедляли бесконечное колыхание-перетекание. Длинные жесткие корни сплетались под землей в крепкую рыбацкую сеть. Текучая земная стихия медленно и лениво оседала в тенетах. Корни росли все глубже и гуще – растения тянулись к животворящим водоносным глубинам. Неудачники засыхали, удобряя своими останками голый голодный песок. Формировалась почва – легкий невесомый коричневатый налет на серо-желтых валах. Древняя стихия покорялась жизнеутверждающей наглости зеленых выскочек. Пески отступали, превращаясь в свалки и пустыри. Город становился похож на прочие города, но что-то зыбкое, тревожное, неуловимое продолжало висеть над ним невидимой, но осязаемой пеленой. Прах? Пыль? Пески засыпали, чтобы проснуться в следующем столетии или миллионолетии. Для мертвой стихии время не значило почти ничего. Только живое нетерпеливо. Город назывался Край.

Внутри городского автовокзала медленно сохли в кадках четыре высокие пальмы, изредка роняя откуда-то сверху острозаточенные лопасти лакированных листьев. Здесь было тихо и жарко, как в старом пустом аквариуме, оставленном на солнцепеке. Дважды в день громкоговоритель зачарованным женским голосом будил немногих разомлевших от духоты пассажиров: «…автобус на Счастье [6] отправляется со второй платформы… Повторяю… Автобус на Счастье…»

Любая ересь – это вывеска изгнанничества. Поскреби любую ересь, и увидишь проказу. Любая борьба с ересью предполагает именно эту цель: заставить прокаженных оставаться прокаженными. А с прокаженных что ты будешь спрашивать? Разъяснения тринитарного догмата? Научного обоснования евхаристии? Хочешь, чтоб они тебе доподлинно объяснили, что верно, а что ошибочно? Ох, Адсон, Адсон. Это игры для таких, как мы, для ученых. У простецов свои проблемы. И примечательно, что решают их они всегда неправильно. Так и попадают в еретики».

«Да, но зачем ученые их поддерживают?»

«Затем, что используют в своих играх, которых очень мало общего имеют с верой и чрезвычайно много общего – с захватом власти».