Еле дотерпев до шести утра, я пробралась в кухню и поставила на плиту джезву, быстро сделала бутерброд. За этим завтраком меня застала мама:
– Ты что так рано?
– Мне нужно…
Я не могла признаться маме в том, что тороплюсь в реанимацию к раненому любовнику. Я не говорила ей о своей связи с Павлом, даже не знаю почему. Возможно, отчасти потому, что мама вообще довольно редко интересовалась моей жизнью, все ее мысли были заняты все больше отбивавшимся от рук Николенькой, а я… Ну, что я? Окончила институт с красным дипломом, сама попала в прекрасную интернатуру, мне предлагают учиться дальше с перспективой защитить диссертацию и впоследствии стать преподавателем – так что обо мне беспокоиться? А о личном в нашей семье вслух говорить вообще было неприлично. Мама после развода поставила на себе крест и ушла целиком в работу, и ей, кажется, даже в голову не приходило, что у меня, к примеру, тоже могут быть какие-то отношения. И не потому, что она считала меня ребенком, нет. Мама придерживалась мнения, что хирург должен отдаваться работе полностью, и всерьез считала свой брак ошибкой.
– Я сделала бы куда больше, если бы не вышла замуж, – не раз говорила она, даже не понимая, какую рану наносит мне – выходило, что мы с Николенькой стали помехой для ее амбиций.
– Почему в кабинете свет горит? – садясь за стол, спросила мама.
– Это… кое-что почитать нужно было, – наливая ей кофе, ответила я.
– У Николеньки собрание в школе. – Мама как-то рассеянно размешивала сахар в кофе и, казалось, думала о чем-то совершенно другом.
– Ты успеешь? Или мне пойти? – Меньше всего на свете мне хотелось идти в школу к брату и выслушивать жалобы его учителей, но у мамы был такой усталый вид и такие синяки под глазами, что мне стало стыдно.
– Нет-нет, не нужно, я сама…
Бросив взгляд на часы, я поняла, что нужно торопиться, и виновато пробормотала:
– Мамуль, мне пора… вечером поговорим, ага? – Я чмокнула ее в щеку и побежала одеваться.
Павла уже перевели на этаж, я опоздала всего на полчаса и застала его уже в одноместной палате, бледного, с уложенной в повязку правой рукой.
– Как ты себя чувствуешь? – присев на край кровати и поправив одеяло, спросила я.
Павел, не открывая глаз, пробормотал:
– Раненным в рабочую руку.
– Паша, тебя прооперировали, все будет хорошо, мне заведующий сказал.
– Да? Что еще тебе сказал заведующий? Что через пару недель я снова смогу оперировать?
– Ну, не через пару недель, конечно, но сможешь. Я всю ночь читала…
– Не сомневаюсь, – с неприкрытым сарказмом перебил меня Павел. – Как не сомневаюсь в том, что ты теперь запросто можешь сама оперировать все повреждения плечевого сплетения. Ты ж талантливая у нас.
– У кого – «у вас»?
– Хватит, Аделина, не надо. Я сам хирург и прекрасно понимаю, что и к чему.
– Давай мы пока не будем это обсуждать. Сейчас главное – реабилитация. Хочешь, я поищу специалиста?
– Сейчас я хочу, чтобы ты пошла на обход и осмотрела всех моих больных. А после трех придешь и отчитаешься. Все, иди. – И он отвернулся к стене.
– Паша… – попробовала возразить я, но он, как и заведующий вчера, твердо сказал:
– Иди, Аделина. – И я сдалась, потому что поняла – дискуссии не будет.
Возможно, ему просто нужно побыть наедине с собой, свыкнуться с мыслью о том, что на восстановление уйдут долгие месяцы, и все это время он будет оторван от работы, а для хирурга это невыносимо. Есть только то, что есть. И уже ничего невозможно изменить. И я пока ничем не смогу помочь ему, а буду только напоминать о произошедшем.
