– Прошу тебя, Эдик, – начала она взывать к мужу накануне вечером, – неужели мы не можем нормально поговорить? Обещаю не повышать голос и не плакать. Пожалуйста, Эдик! Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Оставь свой проклятый телефон хотя бы на одну минуту! – вскрикнула она, поскольку тот поднялся с явным намерением запереться у себя в комнате.
Крик перешел в истеричный визг, который быстро достиг максимального регистра и, без сомнения, был услышан тремя этажами выше и тремя этажами ниже, несмотря на добротность сталинских перекрытий.
– Я отказываюсь с тобой разговаривать, – заявил Эдик, досадливо отмахиваясь переносными телефонами. В каждой руке по «билайну». – Да, отказываюсь. Надоели твои слезы и твой визг! Соседи решат, что мы некультурные люди. А то еще снизу прибежит охрана, подумают – у нас ЧП…
– Ладно, Эдик, – прошептала она и, собрав последние силы, взяла себя в руки. – Теперь ты видишь, я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь меня выслушать?
– Чего тебе от меня надо? – наконец сказал он, неприязненно оглядывая Машу с головы до ног.
– Прошу тебя, Эдик, – взмолилась она, – Я хочу устроиться на работу. Пожалуйста, позволь мне работать. Большинство жен воюет с мужьями, требуя побольше денег. Я же просто хочу чувствовать себя человеком. Я хочу работать.
– Нет, я не хочу, чтобы моя жена работала, – отрезал Эдик. – Я не хочу, что за моей спиной шептались: «Этот жадный еврей даже свою жену заставляет пахать!» Зачем мне этот геморрой? В конце концов, дома тоже достаточно работы. Почему бы тебе как следует не заботиться о своем муже, а?
Кажется, он ее просто не слышал, как если бы она вдруг заговорила с ним на иврите, которого он не знал. Как растолковать ему элементарную вещь: дело не в деньгах, которыми, если уж быть до конца точным, он ее не так чтобы осыпал. Пропади они пропадом, его деньги. Работа – это то, что необходимо для душевного и умственного здоровья. Это ее единственная надежда на спасение… Она была готова устроиться куданибудь обыкновенной секретаршей… Но Эдик упорно твердил одно:
– Я категорически против, чтобы моя жена работала. Да еще какойнибудь подстилкойсекретаршей. В нашей семье это не принято. Не принято – и весь разговор.
– Но если только для начала… Только пока не найду чтото более достойное…
Он пристально посмотрел на Машу, а потом поганенько хохотнул:
– Если уж тебе так нетерпится, можешь обслужить меня прямо сейчас, а потом свари кофе. Считай, с этого момента я принял тебя в свою фирму, и ты можешь приступать к своим обязанностям.
Мама была весьма смущена надрывными жалобами дочки. Это ведь она в свое время внушала ей, что та должна как можно скорее выскочить замуж, поскольку, при ее очевидной склонности к полноте, с возрастом это будет довольно трудно сделать. Не обзаведется мужем молоденькой, так потом ее всенепременно разнесет, а значит, весь век куковать одной. Маша послушалась, выскочила замуж, – и что же?.. Не прошло и года, а она уже не узнает себя в зеркале.
– Доченька… – начала мама. Таким тоном разговаривают с душевнобольными. – Не подумай, пожалуйста, что мне безразличны твои проблемы, но, мне кажется, нам нужно все тщательно взвесить и не спеша решить, как поступить… Только не сейчас, когда ты так взволнована. Немножко попозже…
Но разве Маша уже давнымдавно все не взвесила? Взвесила. Взвешивала. В том числе, и себя… Разве она не исследовала себя в зеркале, наблюдая, как заплывают жирком ее когдато прекрасные голубые глаза, как нос проваливается, исчезая между раздобревшими щеками, как свинячьи складки формируются вокруг подбородка? Разве она ослепла, чтобы не заметить, что груди превращаются в бурдюки с жиром, а талия давно слилась с тяжелыми бедрами Гаргантюа? Она уже и не помнила, что когдато ее щиколотки были изящными и тонкими, словно у антилопы, а теперь не пролезают в стандартную обувь, и приходиться покупать белье, которое годится разве что для слонов… Даже самые плюгавые и никудышные мужики не засматриваются на нее на улице, а это – последний признак того, что она безнадежно деградировала… Словом, все, что ей оставалось, – или наглотаться какойнибудь убойной дряни, или, целыми днями сидя перед телевизором, превращаться в один огромный кусок сала.
