* * *
Отношения с мамой стали сносными, слава-те-господи.
Она воодушевилась перспективами: сорок с небольшим, никто не мельтешит перед глазами, простор для полета. То и дело восклицает, какое это счастье – снять проклятый хомут замужества. Не ищи себе, Галка, мужика на шею. «Дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы».
В твоей бывшей квартире на Летной – идеальный порядок. В холодильнике бытует минимализм холостяка: пачка масла, батон хлеба, десяток яиц, плавленый сырок. Мама приходит домой переночевать и то не всегда. Выставки, встречи с интересными людьми, протестные митинги – все, на что так щедры голодные девяностые – захватили ее и несут на смертельной скорости.
– Так интересно жить, не помереть бы раньше времени!
Однако проклятье дома работает, как автомат Калашникова. Бац – и мама снова собирает больничный вещмешок: кружка, ложка, тарелка, ночнушка, рулон туалетной бумаги.
Ты волнуешься умеренно: десятый по счету тромб, люди вы опытные. С утра едешь в больницу; перемешались в сумке апельсины, сигареты и крохотные белые книжечки (любовные романы – мамино открытие девяносто второго года). Входишь в палату и видишь, как она катается по полу и грызет кровавые губы.
Прошло двенадцать часов без операции. Хирурги разбежались, остался один «глазник». В Москву ее не отправили, потому что у «скорых» нет бензина. А там езды-то – двадцать минут!
Дура ты нерасторопная! Надо было ночью к матери ехать!
Хватаешь такси, мчитесь в МОНИКИ.
Исчезла ее фирменная бычья выносливость: кричит во всю глотку и рыдает без слез. Таксист останавливается:
– Вылезайте! Не поеду в таком дурдоме!
Ты ругаешься с водилой и уговариваешь маму еще чуть-чуть потерпеть. Хватаешься за ляжки, чтобы она не видела, как бешено тебя трясет.
– Будто ногу поливают кипятком… из чайника, – бормочет обессиленно.
Потом тебе скажут, что так отмирают ткани, и мозг привычно утащит этот факт в копилку актерских наблюдений. Идиотка. В последние часы маминой двуногой жизни тебя занимает этюд «Боль»?!
Мертвую ногу отрезали в четыре дня. Хирурги отвоевывали у гангрены то лодыжку, то колено, но гидра вцепилась высоко. Остался уродливый косой обрубок в двадцать сантиметров.
Она выла над культей, как над мертворожденным ребенком, а через неделю спокойно сказала:
– Лучше бы отрезали вторую грудь.
В нынешней войне как-то позабылась ее мастэктомия, хотя минуло всего полгода. Ты еще помнишь, как она причитала: перестала быть женщиной…
Мама относилась к бедам, как барон Мюнхгаузен: погоревала над утраченной грудью, вытащила себя за волосы, да и пошла жить дальше. К моменту выписки из «Герцена»[47] уже шутила, что стала настоящей одногрудой амазонкой.
– Я ведь Стрелец, – замечает невпопад.
Ты делаешь понимающее лицо.
О том, что опухоль – злокачественная, известно лишь тебе да хирургу. Он утешает на прощание:
– Десять лет мы гарантируем. Отрежем вторую грудь – это пять лет, удалим матку – еще пять.
«То ли мясник, то ли прораб», – думаешь ты, высчитывая предполагаемую дату, и ахаешь. Значит, маме будет всего пятьдесят два, когда…
Ты долго боялась взглянуть на уродливый змеиный шов, оставшийся вместо ее левой груди. Теперь настраиваешь себя на то, чтобы не заорать, когда увидишь остаток ее правой ноги. Детский ужас преодолевается как-то незаметно: времени нет. Надо бороться со свищами, обрабатывать швы и баюкать ее холодную «ножку», когда выматывают фантомные боли.
