Девушка вновь объявилась, из чего следовало, что сама готовкой не занимается. Вошел какой-то крепко сбитый парень, она и его приветствовала улыбкой, но другой тональности. Наверняка приятель или, судя по оценочному взгляду, каким окинул его и Черныша, не посторонний здесь человек. Догадки Гурского подтвердились: девушка с двумя бутылками пива и стаканами подсела за столик парня, о чем-то зашептались. Гурский, чтобы не подумали, что он прислушивается, отвернулся к окну, рассеянно смотрел на разморенных полуденным зноем людей, на шустрые автомобили, расплачивавшиеся с солнцем вспыхивавшими на мгновенья стеклами. Внизу время от времени истомно позевывал Черныш. И как литой стояк, вокруг которого безостановочно крутятся разномастные карусельные лошадки, возвышалась над всем, не пропадала, не девалась никуда одна и та же въедливая мысль: скоро, совсем скоро выяснится, не угробил ли он Галу. Важней, значительней этого ничего сейчас не было. И всё, почти всё, что выпадет ему дальше, от этого зависело…
– Аппетит, надеюсь, не пропал? – Погруженный в себя, Гурский и не заметил, как оказалась возле него девушка с подносом.
– Не пропал, – механически ответил он, наблюдая, как ловко расставляет она перед ним тарелки. А потом совершенно был сражен, когда она постелила на пол перед носом Черныша клеенчатую скатерку, на которую водрузила пластмассовую посудину с двумя тугими сосисками и куриной, сохранившей остатки плоти косточкой.
– Косточка вашему псу за счет фирмы, – озорно подмигнула. – Пивка выпьете? Холодненькое, сейчас в самый раз.
– Пожалуй, – проглотил сухой комок Гурский. – Принесите бутылочку. – И вдруг, сам того не ожидал, попросил: – А еще, пожалуйста, водки, граммов сто. Гулять так гулять.
– Идея зрелая, – снова, уже заговорщицки, подмигнула девушка и поплыла к стойке.
Не только потому избегал Дмитрий Глебович каких-либо кормящих заведений, что предпочитал домашнее, приготовленное Галой, и вообще некомфортно себя чувствовал, когда приходилось есть в не всегда желанной близости с незнакомыми, того хуже неприятными людьми. Даже в гостях у давних друзей. Все мерещилось ему, страстотерпцу что плохо вымыты столовые приборы, а еды перед тем касались руки сомнительной чистоты. Это уже помимо того, что воротило от чужих, неприемлемых запахов. А сейчас не обрадовали его два ввалившихся кавказца, севших за столик рядом, одинаково небритых и облаченных не по погоде в черные пропотевшие рубашки и обрядовые свои кепищи. Заговорили громко, словно в разных концах комнаты сидели, на неведомом ему гортанном языке. Но на войне как на войне, ограничился лишь тем, что вытер нож и вилку тремя бумажными салфетками, влил в себя горькую водку и поспешно, чтобы поскорей выбраться отсюда, начал поглощать принесенную снедь. По качеству она заметно уступала улыбчивой хозяйке кафе – безвкусные резиновые сосиски, картошка не дожарена, сметана в салате была явной долгожительницей, но пиво, девушка не обманула, оказалось действительно холодным, примиряло со всеми иными лишениями. А еще больше – благостное урчание Черныша под столом.
Убежденным трезвенником Гурский не был, мог в милой компании без ущерба принять две-три стопки водки, предпочитая хорошую водку всем остальным горячительным напиткам, но к алкоголю был равнодушен, обходился без него, если случая не выпадало, месяцами и желание выпить, тем более в одиночестве, никогда у него не возникало. Считанные разы в жизни, в неблизкой уже юности, доводилось ему «перебрать», и ощущения потом были столь мерзопакостными, что и много лет спустя вспоминались с содроганием. Да и к пиву-то особого пристрастия не питал, разве что бутылку холодного в жаркий день, опять же за приятной беседой. Выйдя из кафе, помедлил немного, с неудовольствием отмечая, что нет привычной крепости в ногах и ясности в голове, сказал Чернышу:
