За все эти модные дела получили обе. Особенно досталось за сандалии, которым бы сносу не было, а они, оказывается, испортили. Хотя с этой дыркой на носке их можно было носить, когда уже стали малы.
Но окончательно учительница добила, когда достала из своей сумочки авторучку с четырьмя «запасками». Не с одной синей, как у всех, а с четырьмя! Они повиновались щелчку на ручке.
– У меня тоже такая была. С одиннадцатью пастами, – между прочим, заметила тогда Варюха. Приврала, конечно. Хоть бы с шестью. Нет, одиннадцать приплела.
– Не бывает таких, – с улыбкой засомневалась учительница, Наталья Евгеньевна её звали.
– Бывает! Бывает.
– А где она? Покажи!
– Да я её давно потеряла.
Да уж. Не все детские воспоминания в бабушкином дворе были радостными. Вот и наивное детское вранье Варюхино всплыло в памяти.
Погостив дома ещё четыре дня, она собрала свой чемоданчик: учебники русского языка, биологии, литературы, совсем чуть-чуть вещичек, потому что книжки заняли почти всё место. Вечером перед поездкой посидела с бабушкой, взяла заботливо высушенное в русской печке мясо, раскрошенное в крошку.
– В кастрюлю кинешь горстку, да картошину туда. Вот тебе и суп, – наказывала та, поглаживая Варюху по худенькой спине, где каждое ребро прощупывалось. – Да ешь там ладом, не жалей денег. Я с пенсии помогу, отправит тебе батька через почту. – Баба Аня махнула обречённо рукой и, отвернувшись к иконе, перекрестилась, пряча появившиеся слёзы.
Утром следующего дня Варюха уселась в отцовские «жигули», помахала рукой матери и бабушке, стоявшим у ворот, и кивнула отцу:
– Всё, поехали.
Больно уж хотелось скорее уехать из деревни в новую жизнь. В том, что она будет новой, большой и яркой, Варюха ни капли не сомневалась. Училась она всегда хорошо и, уж совершено точно, заслужила жизнь другого уровня, не болотно-деревенскую, а, как на американских горках, с головокружительными взлётами.
Людмила с бабой Аней остались у палисадника, некоторое время смотрели вслед. Вроде наобнимались и нажалелись перед дорогой, а уже затосковали.
– Щас полью в садочке цветки, да чаю попьём, мама. Иди ставь чайник, – отправила хозяйка старушку в дом. А сама, прихватив у завалинки ведро, расплескала воду из бочки на яркие георгины и двухметровые веснушчатые лилии, гордо вскинувшие оранжевые вихры над палисадником. Даже в пасмурный день они, как солнышки, освещали нарядный их двор. А сегодня день обещал быть жарким.
Уже заканчивая поливку, увидела, что Толька несёт к скамеечке у её ворот какие-то штакетины. Присмотрелась: из принесённой охапки возле лавочки он мастерил какую-то городушку.
– Толя, ты какой хлам тут наволочил? Каво строить взялся?
– Церкву. Ты чо, Людка, не видишь? Я вон даже крест сделал. – И радостно поднял над головой связанные в крест деревянные рейки, обвитые проволокой. – Молиться будешь.
– Иди ты отсуда! Крест он ишо не городил коло меня! – испуганно стала гнать его от дома Людмила. Неприятно торкнуло что-то в грудине, заколотилось в висках. – Иди-иди, строитель. Дома городи, да чашше молись, штоб матка протрезвилась. – И для острастки вышла из палисадника с ведром к Толяну. Сердитая, раскрасневшаяся, даже вознамерилась толкнуть ногой его строительство. Парень присмирел, притих. Собрал молча свои стройматериалы и, уходя, буркнул:
– Всем надо крест городить. – А потом заорал сердито: – И тебе, Людочка, в перву очередь! Вотачки!
