Рина ездит к Манефе каждую неделю, привозя полный кузов необходимого – и для старухи и для собак. Терпеливо выслушивает мизантропическое ее брюзжанье и странные прожекты, что де желает быть похороненной на собачьем кладбище, не хочет покоиться среди людей. Что ее заставляет – молодую модницу, вечно занятую к тому ж?
Кстати, Рина моложе меня на три года. Она впрямь Гуньке скорее сестра, нежели мачеха.
Музыкальная фраза меж тем звучала и звучала.
В дверь заглянула Катя, вид у ней был таков, будто за те часы, что мы не видались, она пролежала неделю в лихорадке. Ничего не сказав, подала кому-то знак рукой.
– M-mes, мои соболезнования. – Миша, очень строгий в своем воздухоплавательном полковничьем мундире, щелкнул каблуками. Никогда не видавшийся с Гунькой прежде, безошибочно ее распознав, приблизился. – Соболезнования, m-me Van Leeuwenhoeck. Мои и Государя. Я нынче вместо него, Николай Павлович не имеет возможности теперь оставить столицу, открывшийся форум не позволяет.
– Благодарю, Ваше Высочество. – Гунька слабо улыбнулась.
– Я за Ника, Нелли, – повторил Миша уже мне, несколькими минутами позже.
– Откуда он уже узнал? – Сердце окутало ощущение тепла.
– Ему сказала мать Евфросинья. Сразу же после разговора с тобой. Я торопился как мог. – Миша кое-как улыбнулся. – Мне теперь штраф выпишут за то, что приказал подать мой винтокрыл слишком близко к Зимнему дворцу.
– Плохи твои дела.
Предоставив Мише возможность еще перемолвиться с Гунькой, я выскользнула из гостиной.
Телефон мой Катя уж сжимала в руке, словно боясь о нем забыть. Мой любимый миниатюрный телефон в серебряном, украшенном аметистовыми кабошонами, футляре, прошлогодний подарок мужа к именинам. Я уединилась с ним в гостевой спальне: только там, кажется, еще никого не было. Присев на танкетку под знакомым с детства малым голландцем, торопливо открыла NS1: ничего.
Не вовсе ничего, несколько банковских уведомлений и паблисишек. Я перечла все по десять раз, чтобы решительно удостовериться в самом неправдоподобном: никаких известий от Романа не было.
День похорон Наташи остался в моей памяти похожим на четкую и яркую картинку, от которой потерялась половина пузелей. Странные провалы в памяти, чередуемые мгновениями, забыть которые невозможно.
Как я вышла из дому, разговаривала ли по телефону с Бусинками, была ли со мной Катя…
…Серовато нахмурившееся небо над новым кладбищем при Новодевичьем монастыре. Как раз такие летние дни Наташе и нравились, жемчужные, сизого свечения, неяркие.
…Бледное лицо Гуньки, несущей в обеих руках огромную охапку горных лилий – лиловых саранок.
…Сколько людей… Ах, сколько же людей. Я и десятой части пришедших не знаю даже в лицо. Без удивления узнала я доктора Синицына, хотя в предыдущую (и единственную) нашу встречу был он не в сером мундире Медицинской Академии, а в белом халате. Как же давно, как это было давно… Но хирург в свою очередь узнал меня, коротко кивнув. Он шел рядом с Лебедевым, и они имели вид давних знакомых. Впрочем, так оно, вероятно, и обстояло.
Из Наташиных соседей по тринадцатому дому я приметила издалека старших Трубецких, Владимира Владимировича с Ольгой Александровной, младшего Энгельгардта, как раз недавно с блеском защитившего магистерскую диссертацию о его излюбленных Балканах… Художница Марина Марза, с ее неистовыми рыжими кудрями, в которых чёрная шляпка жалобно тонула, словно идущий средь волн ко дну челночок. Марину трудно не заметить. Были коллеги Наташи по издательству, хотя уж года три, как она его оставила. Всех не разглядишь, немудрено.
