– Я все боюсь, – засмеялась Анна Николаевна, продолжая уже в полголоса, – что его как-нибудь так раздует и разнесет, что лопнет. Такая, знаете ли, величина из величин. А, да Бог с ним! Сыграем что ли в подкидного. Должна вам заметить, что у вас много свободного времени для знаменитого художника или заказов нет?
– Вы же знаете, я очень разборчив в клиентах, пишу портреты только достойных людей. Или хотя бы тех, кто мне приятен и дорог. Вот, к примеру, Элиза. Моя прелесть.
С этими словами он поднял глаза на портрет дочери в гостиной. Для меня всегда были загадкой отношения Лизы с Петром. Как-то я случайно услышал такую фразу, произнесенную Верой: «А вот и твой второй папа, сегодня с ним занятие, будете рисовать».
Дочь так пристрастилась к бумаге и карандашам, что я думал отдать ее в художественную школу. Но Петя убедил, что это у нее для души. И он всему обучит. И действительно, Лиза увлеклась океанологией, бредила подводным миром. Оказалась в Новой Зеландии – один из лучших университетов, где изучают эту науку. Мы долго ломали голову, почему океанология, потом сами поразились, как мало мы знаем, о морях и океанах. Все были против Новой Зеландии, но Лиза попросила, я согласился. Петя так яро отговаривал ее, что во мне зародил сомнения, с чего бы это. На портрет дочери Петя может смотреть долгое время, что-то невидимое, неуловимое связывало их. Меня смущала их далекая схожесть.
Там она студентка университета океанологии. В маминых украшениях, нитка жемчуга на шее и жемчужные сережки. Взгляд тот же детский, наивный и доверчивый. Лицо еще не тронуто ни переживаниями, ни пороком. Полу улыбка и открытые большие, голубые глаза, полные мечтаний и надежд. Вглядываются в этот мир так волнующе и трепетно, словно ожидая чего-то необыкновенного, несбыточного, наверное, любви и счастья.
Может быть, только мое обожание дочери как-то сглаживали все наши семейные шероховатости.
* * *
Теща меня не жаловала: образование не то, что за профессия журналист? Почему такое отторжение, категорическое неприятие? Всем не устраивал: внешним видом, не было лоска, манерой говорить, тембр голоса не тот, не волнующий. В ее глазах я был невзрачным мужичком, без роду, без племени, у которого ни кола, ни двора, да еще безлошадный, без авто.
– Ты посмотри на мою дочь! Разве ты ей пара? Она красавица, все при ней: статная, в глазах огонь, волосы как смоль. Ты не можешь ее оценить по достоинству. Любви у тебя нет, денег тоже.
Казалось, не могла она так думать и уж тем более говорить. Пусть я беспородистый кобель, дворняга, нечесаный, в репейниках. Бегал по заданию редакции, за чушью собачьей, высунув язык. Пинают меня, обзывают. Я огрызаюсь. Дома тоже сплошное унижение. А скажи что, в ответ:
– Ты мастак с бабами язык распускать. На работе ты его в одно место засунешь. Спроси редактора о зарплате, скажи, на эти деньги жить невозможно. Тогда поверю, что ты мужик, – кипятилась теща.
– Нет, не могла она так сказать, – возразит каждый, кто ее знал. Анна Николаевна была душой компании. Непререкаемый авторитет, перед которым трепетал даже герой войны, орденоносец Анатолий Сергеевич.
Как-то он мне сказал, был случай, пересеклись мы с ним.
– Ты что там голос повышаешь? – видимо, теща с ним поделилась. – Был бы жив Ростислав Николаевич, ее покойный муж, он заступился бы за Анну Николаевну. Он бы тебя на место поставил».
