Сироп от кашля - страница 6

– Я уже лет тридцать не воспринимаю ее слишком всерьез, – признался дед.

– Поэтому и от круассанов не толстеете?

– Может быть, – пожал он плечами. – Когда мне было двадцать девять, отец позвонил и предложил провести выходные вместе. Они жили за городом. А я, знаешь, весь такой деловой, занятой, каждая секунда дорога. Отказался. Через неделю, пока стоял в пробке, мне позвонила мама. Угадай, что она мне сообщила? М-да…

Он помолчал. Я выглянул из-под ноутбука, приоткрыл онемевший рот, но ничего не сказал.

– Я не знаю, что может случиться со мной завтра, и не могу найти ни одну причину, почему я должен отказываться от этих круассанов. Каждый день может стать последним, а я упускаю его, пока считаю калории!..

– Папа…

Он сидел на кухне: руки сердито скрещены, ноги вытянуты, под красными глазами следы долгих переживаний.

– Два часа ночи. Только скажи, что вы с Глебом просто вишней объелись и уснули под деревом.

Приоткрылись алые губы. Еще покалывало. Еще царапало щеки. Еще дрожало тело.

– Вероника…

– Ты никому не скажешь? Не скажешь? – Она порхнула к отцу.

Одеревеневшей рукой Алексей снял очки и опустил их на стол, как неимоверную тяжесть. Господи, неужели…

– Глеб меня поцеловал, – Вероника присела перед отцом, положив руку на его колено. В её глазах, поразительно сейчас красивых, сверкало маленькое, тёплое, наивное счастье. А вот в голосе слышался страх – и это почему-то успокаивало Алексея.

Он поднял все еще ватную руку и погладил дочь по голове, ласково ущипнул щеку, задел пальцем кончик носа.

– Ты говорила, вы друзья, – его глаза улыбались. Он говорил тихо, словно боялся спугнуть её доверие.

– Друзья…

Теперь расплылись и губы Алексея.

– Понятно. Ну, сегодня ты лишилась друга.

– Мне было двадцать, я познакомилась на работе (а была я продавцом в книжном) с двумя потрясающими девчонками. Одна из них, черноволосая «крошка», была продуктом гармоничной связи корейца-музыканта и русской преподавательницы в консерватории. Она пела, а он писал для своей музы песни. Их дочь, конечно, пошла по протоптанной дорожке.

– А что другая? – Я потянулась за кунжутной соломинкой, пока она пыталась вдеть нитку в иголку.

– Другая, с огромными изумрудами вместо глаз, выучилась на юриста, но мечтала о сцене. Пела, играла на гитаре, записывала, – как их там? – ну песни на чужие песни… А, да, «каверы». Кем угодно буду, только не юристом! Вот мы все и встретились в этом маленьком магазинчике, где, среди книжных развалов, и воскресили свои мечты.

– А кем ты была?

– Я? Ни петь не умела, ни бренчать. Высокая, тощая, вечно в синих джемперах да просторных штанах, я крутилась с ними, как перекати-поле. Моя особенность была в том, что я их вдохновляла на веселье. Да-да, чего ты смеешься? Они больно серьезные бывали, если меня рядом не оказывалось. Философия какая-то, медитации, и иже с ними чепуха. А я? Утром закинула в себя бутерброд, кофе захвачу по дороге, в метро слушаю Меладзе, на работе всем улыбаюсь и шучу с покупателями, из кармана вечно достаю какую-нибудь историю, пусть и выдуманную. По выходным сплю до обеда, рисую кляксы, ухаживаю за гиацинтом в горшочке, единственным растением, что было в моей комнатке.

– Да уж, похоже на тебя.

– Еще бы. И вот, знаешь, собрались мы как-то вечером, решили написать, – как его там? – да, точно, трек. Девчонки играли, пели, работали над звуком в программе, а я заказывала нам пиццу, гонялась в соседний магазин за напитками и сухариками, а потом спала. Мне петь всерьез не давали – голос у меня, конечно, ржавый. Но то были невероятно счастливые моменты в моей жизни. Я их никогда не забуду. Все проблемы блекнут на фоне вот таких вечеров. Не упускай их, не отвергай и не избегай. Жизнь соткана из них.