Кант усилил эту опасность. В его выведении элементов познания доминируют две точки зрения. Одна точка зрения лежит в его синтетических принципах, его формулировке оснований, принципов познания. Другая, однако, лежит в формах суждения, традиционно фиксируемых в «общей логике», его формулировке для формальной логики. Эти две точки зрения соответствуют двум его взглядам на априори. Принципы представляют трансцендентальное априори; формы суждения – метафизическое априори. Оба они обобщены в единстве сознания.
Но и это высказывание имеет оба значения. С одной стороны, оно означает, в соответствии с доминирующим значением, которое придается сознанию в новое время и особенно со времен Лейбница, предпочтительно единство принципов; в то же время, однако, оно означает и единство самосознания. Формы суждения соответствуют метафизической дедукции категорий, одним только именем которых Кант обозначает фундаментальные понятия. Но поскольку ценность априори в критическом понимании Канта заключается не в метафизическом значении априори, а скорее в его трансцендентальном обосновании и разрешении, это одновременно указывает на опасность, которая кроется в отходе Канта от традиционного разделения суждений.
Должны ли мы теперь полностью отказаться от таблицы суждений и попытаться определить элементы чистого познания как категории, как фундаментальные понятия? Но откуда мы их возьмем? С какой точки зрения и в какой области их искать? Конечно, можно сказать, что в области принципов математического естествознания. Но эти принципы нигде не изложены в виде хотя бы претензии на окончательную классификацию. Ньютон уже ограничил притязания на название в соответствии с лозунгом Галилея: «В книге природы философия написана математическими буквами». Однако этот лозунг не лишен двусмысленности. Только ли и исключительно математика содержит эти буквы? В названии Ньютона кажется, что она исчерпывает принципы. Правда, она дает принципы для Philosophia naturalis, так же как и у Галилея философия написана математическими буквами в книге природы. Тем не менее, это было поощрением к часто преобладающей двусмысленности относительно правильного распределения долей в принципах. В то время как мощные и глубокие сторонники механики в ту эпоху держались за долю метафизики, те, кто искал более строгой точности от исключительной связи с математикой, стремились вообще исключить метафизику и не стеснялись менять на нее смутное выражение опыта. Где же тогда принципы дошли до чистого устранения?
Трудность лежит глубже. Дело не только в том, чтобы провести различие между математикой и метафизикой ради принципов. Ведь математика сама по себе содержит метафизику. Поэтому необходимо сначала отличить метафизику в математике от метафизики в физике, чтобы иметь возможность перейти к принципам механики, как основам чистого знания. В более позднее время также можно заметить яркий пример ошибки, когда в обосновании механики опускается обоснование математики. Но если в пифагорейском элементе основание науки, определение ее чистого знания должно начинаться с математики, то взгляд неизбежно возвращается к суждению, и снова возникает мысль о том, правильно ли и возможно ли отказаться от суждения и его ориентации. Нельзя ли уловить опасность, присущую этой зависимости, не отказываясь полностью от руководства, которое с методической осмотрительностью, как кажется, лежит в формах суждения, несмотря на все опасения по их поводу? Давайте пока рассмотрим общую трудность в отношениях между категориями и суждениями.
