Это громкое многоголосье хора, непонятных солистов, напоминало скорее не жуткий пересмех, злых кикимор, кошачьи голоса, мартовской поры, уханья ночного филина, и, простуженного, старого, утомлённого лохматого пса.
Потом их любимец – хозяин, останавливает свой грузотакси, и, они, радостные, прыгают ему под ноги, прямо на педали и рабочие ботинки. Радостно, теперь визжат, но это уже мелодия поближе к собачьей, лезут ему прямо в лицо, пытаются, в порыве дружбы и любви, лизнуть его куда попадёт, или перепадёт, как дар свыше, получают свою порцию, радости и благодарности кусочек чего – ни будь съестного.
Им, конечно, нужна эта награда – пища, но и сам процесс, игра, как тому умнику, жителю Кавказа.
– Здравствуй, даарагой, у тебя таак много детей. Ты их любишь?!
– Нет, кацо, мне нравится сам процесс…
А у них свой процесс – радость.
Вот уже солнышко спряталось за тучу.
Так на Байкале – солнце светит, – тепло, спряталось – опять повееялоо, потянууло, ледяным ветерком, и дед открыл глаза, приложился к горлышку, пивной бутылочки, и вспомнил такую, точно, такую, кару, только заводскую. Таам. Доома.
На юге.
В Крыму.
В Балаклаве.
… И собачки бегали, и водила был свой, парень на деревне, вся рубаха в петухах.
И тёзка он был деду, Колей звали его. Молодой, симпатичный, красавец, можно сказать. Сохли по нему девушки незамужние, и, даже не совсем холостые, но девушки. Уж больно хорош был. Весёлый. Улыбчивый. И никаких проблем. Вечно смеялся, даже, когда бегала за ним целая свора бездомных, почти, теперь заводских собак.
Так вот. Он, этот женский сердцеед, учил своих собачек – брать кошек, как берут медведя, лайки, в тайге. Но ведь там промысел. Охота. Работа. Риск. Умение. Наконец, жизнь промысловиков, их благополучие. Семья. А тут с дурру двадцать.
Ничем неповинных кошек – травить собаками.
И, радоваться, улыбаться, когда им, собакам удавалось загнать очередную мурлыню в угол, и, там ей, на полную катушку, надрать бока. Летела шерсть, всё визжало и тявкало. Иногда и его любимой сучке, как звали – величали, эту свору, выдрали разъярённые кошки глаз…
И, Коля, снова смеялся. Дружески корил своих питомцев, что они сплоховали.
Потом методично, терпеливо обучал, и, как мог, травил.
Мучил потомков – родственников, могучих красивых, и величественных рысей.
Да у него и ярость была с улыбкой.
И ямочки на щеках, как у девочек. Беззлобная.
Как у милой красавицы – при встрече.
Но. Улыбка уже тогда, – с грустиночкой.
– С какой то б е з ы с х о д н о й тоской…
Ему, Николаю, однажды рассказали про собачку, умную и беспородную. Она каталась в троллейбусах по городу, в самом Севастополе, проходила медленно, и умно, не жалобно, смотрела в глаза пассажирам. Нюхала сетки, сумки.
Там, где её ноздри, щекотало, что то съестное, поднимала голову, почти с усмешкой, : даст – не даст, жлоб – щедрый. Её, конечно же, кормили.
Ещё рассказывали.
…Зимой, в Крыму, тоже бывает и зима и холод. И снег и мороз. А тут собачка, вопреки правилам пользования, общественным транспортом, лежит преспокойно на заднем сидении. Никто. Никто её не тревожил, и не сгонял, улыбались, смеялись, хохотали. Надо же – умница. Соображаала. Понимали люди, что это её единственное тёплое место. а дома, будки конечно у неё не было.
Так вот она и путешествовала зайцем. Потом спокойно уходила по своим собачьим делам. Никто, никто её не обижал. Вот это люди, жители Севастополя. Оберегали. Живая ведь душа.
