Но Коля регулярно приносил Лене и её бригаде солнечные душистые дары, крымской земли.
*
И, всему виной были кошки. Да. Обыкновенные, мурлыкающие, она их обожала. И если писала письма друзьям, то слово Котя, так она величала постояльцев своей психотерапевтической кошачьей фермы, кормящихся на нашем командировочном, кровном. Так вот Котя, писалось с заглавной буквы, как имя самого любимого человека.
Иногда у них, с Колей возникали задушевные беседы, по поводу этих тварей, как говорил он, Коля, и, как говорила она…
– Ты, Коля тварь. А кошка человек.
Он хватался за сердце, уязвлённое до глубины Филипинской впадины. Первый раз в его жизни, он, развенчанный кумир, пустышка, для женских сердец, прибитый из-за угла, пыльным мешком, как говорила Лена.
И. Уходил.
Убегал из мастерской.
Где оставалась она, шедевр природы, кашевар, недосягаемый кумир.
Шли дни за днями.
Коля осунулся.
Похудел.
Он и не догадывался…
Лена спасала его.
Она применила всё. Пожертвовала своим мааленьким, как то промелькнувшим в её ясном сознании, желанием, разделить с ним радость бытия. Но, не бития.
Признанным, блестящим ординоносцем, тринадцатого подвига Геракла, который ему присвоили по случаю боевых заслуг на передовой линии эротического фронта. Но в этот раз осечка.
Просвещённые заводские женщины и молодёжь завода, которые, как и она, были великие знатоки, ассы, тонкого философского понимания любовных утех, которые они вдвоём могли бы превратить японскую камасутру в гимн любви. Не превратили. Осечка.
Работа подходила к своему логическому завершению. Вазы, скульптуры, по значению, и размерам перекликались телепатически, и не только, с братьями острова Пасхи.
Так, по крайней мере, говорили они, участники этой эпопеи, но даже и в Киеве, куда они потом уехали монтировать свои шедевры.
Все переживали: как же это так? Не должно было это так закончиться.
Таак.
Никак.
И, никто не представлял.
Что так плохо.
Лена, уже в который раз делала, пыталась, интуитивно. Как велело ей сердце. Что – то надо было делать. А что?
– Она его оберегала.
И спасла бы. Так говорили о том, спустя время. Всего два месяца.
Не смогла. Не сумела.
Тогда никто и подумать не мог, что его спасали от бумеранга, который он сам запустил не зная и не ведая.
Мы были.
Нас не было.
Были.
Слепые.
Глухие.
Немые…
Кошек, которых он травил своими собаками, раненых, растерзанных, бывало, увозили в мусорных контейнерах на свалку. А он, мучитель, ходил, смеялся, травил, улюлюкал, когда его беспородные убегали от разъярённых кошачьих когтей.
*
…Снова пригрело солнышко. Ушёл, улетел холодок Финского залива. Дед, седая голова, приложился к горлышку, попил пива и подошёл к маяку. Со своей женой, они часто бывали, приходили к маяку. Разговаривали с ним.
И, когда провожали сына на учёбу в другой город, говорили, и маяку и сыну.
…Трудно быть Солнышком, но равняться на Него и маяк, светить людям, думать и стараться, что бы стыдно не было нам и тебе.
Сын уезжал на учёбу, они приходили, разговаривали с маяком:
–Ты, дружок, молодец. Передай сыну, чтоб не баловал, жил по Божески. Мы скучаем за ним, будто и, правда, маяк, передавал это сыну.
Старикам становилось легче, радостно, что поговорили с ним, сыном.
Он звонил. Радовал своими отметками. Шёл последний курс. На красный диплом, выруливал их сынок.
Это общение с маяком, было как отдушина трудной, тяжёлой жизни в этом северном, в таком далёком и холодном краю. Эти беседы – ритуал – молитва и мантра, от всех бед и напастей, себе и детям.
