И, этот последний сон.
Перед грозой войны.
… Отшумела свадьба и они в своей светлице. Первая брачная ночь. За цветастой перегородкой из новой мануфактуры – широкая штора… Родители тихо разговаривают о гостях и молодых, а они, молодые, и… и… этот с бородой, в бане, который был… теперь её муж.
Шелестит, белоснежная простыня. Широкая кровать. Он нежно гладит, целует её упругую белую грудь. Она снова у себя, но теперь не Сибирь, – в Карпатах, место – Воловец. И, снова слёзы.
И, где это, этот не призрачный, живой муж. Теперь уже знала, что никогда не станет матерью, и никто, никогда не скажет ей, самое дорогое слово – мама…
*
Крымское солнышко вышло из – за тучки, и снова осветило её уставшее лицо.
Она посмотрела на деда, ясным новым взглядом, будто ожила или проснулась, маленькая, в объятиях своей мамы. И, впервые, за всю эту долгую, как жизнь, встречу, с ним заговорила.
Удивились оба.
Дед, в студенческие годы, был в тех местах, где она жила до этой войны. Дед назвал это место, – Воловец. Стрий. Карпаты. Рассказал, как они косят сено, и, как выглядят их смереки, братья наших крымских кипарисов, тополей. А бабуля, у которой он остановился, показала ему свою дочь, конечно фото.
Она разговаривала на путаном русском, польском, украинском наречиях.
– Я вижу, хлопчик ты дуже гарный, ще и богомаз, так они называли художников.
– Ось, дывы, она показала фото своей дочери.
– Ну, шо, гарна?
– Да, говорю, гарна та пышна, и косы?! Краса – коса до пояса, в косичках лента голуба, на такой не грех жениться. Таких красавиц уже нет, они только в горах, на цветастых лугах, на чистых, бескрайних, ромашковых полонинах выращивают у вас, в Карпатах.
– Ну, ось, скажи мэни, она совсем дивчина, а её жених военный. – Красивый, умный, но москаль.
– А виткиля он, спрашиваю. Пытаюсь по ихнему,
– С Кыива!
– Да какой же он москаль?! Киев столица Украины!
–Та нии, вин не нааш. Не западник…
… Дед, тогда парень, ходил на полонины. Писал этюды. Маленькие девчатка, да хлопчики, просились с ним вместе ходить, они покажут красивые места. Он разрешил, согласился, только просил не шуметь, не дразниться и не драться, не царапать друг другу носы и, не дёргать дивчаток – красунь, за косички.
… Вот и шли все вместе в горы, он стоял и писал свои этюды, а девчатка та хлопчики пели. Да как! На два и на три голоса. Маричку, Гуцулку Ксаню, потом играли на сопилках. И, он, повезло, даже слушал у них вечером, взрослых сопилкарей. А хлопчики, та дивчатка пели, плели веночки и дарили, одевали мне на голову. Эту сказку, я помню до сих пор, – сопилкарей, детские голоса, которые, как молитва, остались навсегда в моей памяти.
… Я слушал орган, в Домском соборе, слышал хор Ангельских детских голосов, которые исполняют церковные песнопения.
Слышал Клиберна. В консерватории. В Москве. Всё это стоит жизни.
ЭТО, обязывает человека, быть светом, радостью, для себя и для других.
… И, где теперь эти песни? Где то сердце, которое замирало, от детских голосов, где те слёзы радости родителей, которые дали им эти голоса и чувства?
– Где?! Светлые личики детей, в нимбе белых светящихся ромашек?
Где они?
Тогда, не казалось, – это было эхо гор Карпатских.
Детские голоса – эхо и песня, самих гор.
… Прошли годы.
… Гады и годы, чёрной пропаганды… Саван черноты накинули на всё то, что пело, радовалось. Растило художников, музыкантов, тружеников.
… Пришли последыши в намордниках, дети и воспитанники из африканского племени Барана А Бомба Ржа, им ничего уже не нужно, они пустота, но хотят и делают мир – никто, ни что и ничего.
