Там, в верхнем ряду и правом углу притаился маленький лоточек, доверху наполненный голубым порошком. Я с сомнением отношусь ко всякого рода голубым порошкам, а потому начинаю подозревать торгаша к попытке оскорбить, обмануть и отравить меня.
– Вы что же, никогда не пробовали эту чудесную соль? – притворно удивляется мужичок.
Мне неловко, отчасти стыдно. Я всегда внимательно слежу за своей осведомленностью во всех сферах жизни и смерти, стараясь не оставить никому и шанса на то, чтобы уличить меня в невежестве. Но у этого мужичка получилось.
– Только попробуйте, – интригующе приговаривает торгаш, подцепляя на кончик ножа голубую соль.
Мне приходится наступить себе на горло и поступиться собственным принципом: выслушать одного прожженного лжеца дважды с минимальным интервалом.
– Ну и где добывается эта соль? – интересуюсь я.
– Не где, а из кого!
Удивленно округляю глаза и тем самым невольно признаю поражение. Что же, у него получилось загнать меня в угол.
Сказание №2: «Плакать – нормально»
По миру ходил, с собою сумку всегда носил. Снашивались ботинки – вязал кору к подошве, да дальше шел. Рвалась сумка – плел корзинку, да дальше шел. На ногах своих беды разносил, в сумке своей склянки хранил.
Согбенный годами, дед исколесил полмира, покуда все на память брали местные поделки, дед же забирал с собою чужие слезы. Добром мало кто давал, а если и давал, то дед не брал. В радости делились, в восхищении делились, но дед все не брал. Такие слезы ему не нужны были. А те, что нужны, те не давали. Приходилось силой брать. Вот тогда да, то что нужно слезы получались.
От дома к дому, от порога к порогу стучался дед. Кто открывал, тут же в слезы ударялся. Тут-то дед склянку и подставлял, да слезы собирал. Закрывал стекляшку, бережно в котомку клал. Кто отобрать хотел, лишь пуще слезами исходился. А дед и рад. Больше слез, больше.
Марья имела привычку запирать двери на все засовы, а коль кто постучится, то несколько раз уточнит: кто и зачем пожаловал. На один вопрос – один засов. Когда дверь отпиралась, Марья уже понимала, кого за ней стоит.
Ждала Марья почтальона, что принесет письмо от супруга. Долго пришлось высиживать под окном, выжидая знакомую фигуру. Разносчик все не шел, словно заплутал по пути к ней – дом-то на самой окраине был, пока доберешься до него, назад дорогу позабудешь. Супруг Марьин еще дальше был – на чужой земле воевал, вот уж год как. Каждый месяц письма слал, так что почтальон-то уж тертым калачом был по части доставки писем для Марьи.
Сидела она под окном, когда раздался стук в дверь. Вскинулась она, бросилась к двери, отодвинула один засов, взялась за второй, да остановилась.
– Кто там? – настороженно спросила она.
Уж не слышала, чтобы знакомые шаги возле дома раздались, а почтальон на одну ногу хромой, так что шаркает весьма выразительно.
– Разносчик вестей, – ответил ей незнакомый скрипучий голос.
Марья щелкнула еще одной щеколдой, да прижала руку к двери. Засомневалась, призадумалась.
– Каких вестей?
– Открывай хозяйка, таких вестей через запертую дверь не говорят.
Еще один замок отворился, остался крючок, да потянуть на себя – дверь плотно в проеме сидела.
– Где же Борис? Отчего он письмо не принес?
– Я не ношу писем, только вести, – прошамкал незнакомец.
Марья припала ухом к двери, вслушалась. Скрип деревянного крылечка, трение кожаного ремешка по тряпичной рубахе, причмокивание беззубого рта, надсадное дыхание. Она скосила глаза на последний крючок, а рука уже сама к нему тянется. Силится себя остановить, но до хочет все же знать, что за старик к ее порогу прибился. А вдруг что у мужа на чужой земле случилось? Вдруг весть такая, что рука не поднимется ее написать и лишь из уст в уста возможно передать?
