– Иногда совсем не понимаешь – зачем нужны людям разные языки?
– Говорят – этого не будет когда-то! – подумав, заметил старик.
На синей скатерти моря, в молочном тумане дали, скользит бесшумно, точно тень облака, белый пароход.
– В Сицилию! – сказал старик, кивая головой.
Достал откуда-то длинную и неровную черную сигару, разломил ее и, подавая через плечо одну половинку юноше, спросил:
– Что же ты думал, сидя с нею?
– Человек всегда думает о счастье…
– Оттого он и глуп всегда! – спокойно вставил старик.
Закурили. Синие струйки дыма потянулись над камнями в безветренном воздухе, полном сытного запаха плодородной земли и ласковой воды.
– Я ей пел, а она улыбалась…
– И?
– Но ты знаешь – я плохо пою.
– Да.
– Потом я опустил весла и смотрел на нее.
– Эге?
– Смотрел, говоря про себя: «Вот я, молодой и сильный, а тебе – скучно, полюби меня и дай мне жить хорошей жизнью!..»
– Ей – скучно?
– Кто ж поедет в чужую страну, если он не беден и ему весело?
– Браво!
– «Обещаю именем девы Марии, – думал я, – что буду добр с тобою и всем людям будет хорошо около нас…»
– Экко! – воскликнул старик, вскинув большую голову, и засмеялся басовитым смехом.
– «Буду верен тебе всегда…»
– Гм…
– Или – думал: «Поживем немного, я буду тебя любить, сколько ты захочешь, а потом ты дашь мне денег на лодку, снасти и на кусок земли, я ворочусь тогда в свой добрый край и всегда, всю жизнь буду хорошо помнить о тебе…»
– Это – не глупо…
– Потом, к утру – думал уже – что, пожалуй, ничего не надобно мне, не нужно денег, а только ее, хотя бы на одну эту ночь…
– Так – проще…
– На одну только ночь!..
– Экко! – сказал старик.
– Мне кажется, дядя Пьетро, что маленькое счастье – всегда честнее…
Старик молчал, поджав толстые бритые губы и пристально глядя в зеленую воду, а юноша тихонько и печально запел:
– Да, да, – вдруг сказал старик, покачивая головой, – меленькое счастье – честнее, а большое – лучше… Бедные люди – красивее, а богатые – сильнее… И так всё… всё так!
Шуршат и плещут волны. Синие струйки дыма плавают над головами людей, как нимбы. Юноша встал на ноги и тихо поет, держа сигару в углу рта. Он прислонился плечом к серому боку камня, скрестил руки на груди и смотрит в даль моря большими главами мечтателя.
А старик – неподвижен, он опустил голову и, кажется, дремлет.
Лиловые тени в горах становятся гуще и ласковее.
– О, солнце мое! – поет юноша…!
Родилось солнце
Еще прекрасней,
Еще прекраснее, чем ты!
О, солнце, солнце!
Свети на грудь мою!..
Звенят веселые зеленые волны.
На маленькой станции между Римом и Генуей кондуктор открыл дверь купе и, при помощи чумазого смазчика, почти внес к нам маленького кривого старика.
– Очень стар! – в голос сказали они, добродушно улыбаясь.
Но старик оказался бодрым; поблагодарив помогавших ему жестом сморщенной руки, он вежливо и весело приподнял с седой головы изломанную шляпу и, оглянув диваны зорким глазом, спросил:
– Позволите?
Ему дали место, он сел, вздохнул облегченно и, положив руки на острые колени, добродушно улыбнулся беззубым ртом.
– Далеко, дед? – спросил мой товарищ.
– О, только три станции! – охотно ответил кривой. – На свадьбу внука еду…
И через несколько минут словоохотливо рассказывал под шум колес поезда, качаясь, точно надломленная ветвь в ненастный день:
– Я – лигуриец, мы все очень крепкие, лигурийцы. Вот у меня тринадцать сыновей, четыре дочери, я уже сбиваюсь, считая внуков, это второй женится – хорошо, не правда ли?
