Читать онлайн Александра Зволинская, Анна Фирсова - Сказки одного Самайна

Говорят, граница между нами и тем, чего мы боимся, тем, что может забрать нас, тоньше всего на Самайн.

Говорят, она истончается к этому времени, пропускает больше страха и мрака, чем весь остальной год.

Но правда в том, что ворота эти всегда нараспашку, где-то очень глубоко внутри каждого из нас они всегда открыты и всегда зовут заглянуть за черту. Просто большую часть времени у нас достаточно других дел, чтобы на них отвлекаться.

А когда приходит тёмное и холодное, нам больше некуда убежать от самих себя. И мы считаем, что наши чудовища приходят на свет, который устаёт от них убегать, замирает в тревоге и ожидании.

Мы много чего считаем: ритм собственного сердцебиения в кромешной темноте октября, летящий впереди нас, как птица; количество шагов от стены до стены в комнате, условно названной безопасной – мол, здесь дом, здесь нас никто не тронет. Мы считаем, что кто-нибудь обязательно хочет нам навредить, схватить и утащить в неизвестность, обездвижить и обескровить.

Хорошая новость: чудовища с той стороны приходят не за нашими муками, а за нашей любовью.

Плохая новость: не существует чудовищ страшнее людей.

И вовсе не новость: у тебя всегда остаётся выбор, кем бы ты ни был.

Витька вздрагивает и жмётся поближе к куцему костерку:

– Чёрт, что ж так холодно-то? В прошлом году было теплее.

Костерок под его пальцами того и гляди затухнет, смятый ледяным ветром.

Сидящий по другую его сторону молча пожимает плечами. То ли не знает, то ли ему всё равно. Впрочем, ответа Витька и не ждал, а о том, что у них там не принято выкидывать слова в пустоту, просто забыл с прошлого раза. Как ни странно, это забывается быстро, даже если кажется, что забыть невозможно. Оно и хорошо, наверное, иначе все бы давно уже посходили с ума.

Как зарастёт граница, так и забудешь. Несколько дней, может, неделя – и всё, как не было. Ещё какое-то время тебя мучает пустота, но и это быстро проходит. Чтобы в следующем году вернуться снова. Тоже – за несколько дней, за неделю или, очень-очень редко, чуть больше. Чтобы опять пробрало до костей в тот самый первый миг, когда ты вспомнишь.

Когда почувствуешь, что на тебя смотрят. Рассматривают в упор или украдкой приглядывают, чтобы не получил слишком больно каштаном по лбу или локтём под дых – об этом последнем ты вспоминаешь не сразу. Не сразу знаешь, что о тебе заботятся, как умеют, подкидывая мрачные песни, шурша листьями за спиной – чтобы громче и ярче бежала по жилам кровь. Чтобы больнее. Чтобы осень проходила не мимо – пролетала насквозь. Чтобы была зима – тьмою вокруг костра, ночью вокруг солнца. Взглядом, осторожным, украдкой – ровно так, чтобы ты не слишком быстро оказался уверен.

И ровно так, чтобы точно не смог не заметить. Зачем прятаться? Понятно же – чтобы тебя искали. И обязательно, всенепременно нашли.

Не сразу, ой как не сразу ты вспоминаешь: у них совсем другие представления о том, что такое страх. Что напугать для них – всё равно что рассмешить. Подарить что-нибудь. Зайти в гости, без предупреждения, но с тортом и пригоршней сказок. Что сказки на той стороне свои – от них по коже бежит мороз, и темнота становится ещё темнее и гуще, и небо, где бы оно ни было, никогда не начинает светлеть.

Но обо всём этом ты вспоминаешь уже потом, после того, как сердце однажды ночью уходит в пятки, когда понимаешь, что по морозной улице за тобою шаг в шаг крадется кто-то, кого ты не видишь.

– Слушай, может, уже пора? Или ты замёрзнешь, или я растаю.

Сидящий по ту сторону костра зябко ёжится, повторяя Витькино движение. Ему неуютно здесь так же, как Витьке – холодно там: граница на то и граница, чтобы тревожно на ней было без исключения всем, каждому на свой лад.

Тревожно, но совершенно невозможно уйти.

– Ещё чуть-чуть, – отзывается Витька, уже на самые кончики пальцев ловя уходящий огонь. Лес вокруг них молчит. Может быть, он тоже запоминает эту морозную ночь с октября на ноябрь. Может, и он тоже очень не хочет её забыть. – Ты никак не можешь остаться?

– А ты? – спрашивает Витьку лучший друг его детства: зловещее ночное молчание, ступеньки трухлявой лестницы, проломившиеся под ногами, волчий вой под окном, ветер, шумящий под покатой августовской крышей, куда-то запропастившийся талисман. Не сбившая машина, не загноившаяся болячка, руки, удержавшиеся за краешек крыши, вещий сон, всё-таки вернувшийся кот.

Страх, от которого чувствуешь, что живой. Тот, кто ведёт в темноту, чтобы сказать о свете.

Там у них, на той стороне, странные представления о любви.

***

Очередной порыв окончательно ноябрьского ветра всё-таки задувает огонь. Витька, глубоко вздохнув, покрепче сжимает в ладонях совсем ещё горячую свечку.

Он сидит на качелях во дворе и слушает, как с каждой секундой всё дальше отодвигается лесная тишь. Как темень прорезают пятна фонарного света. Как медленно и неохотно уходит тот, чьи глаза очень скоро Витька не сможет вспоминать даже во сне. Тёмные-тёмные и очень ясные глаза цвета ледяного осеннего омута.

Витька ставит свечку на землю и через почти уже растаявший лес бредёт к своему подъезду.

Не оглядываясь, чтобы не перестать раньше времени слышать очень осторожные шаги у себя за спиной.

Мы с Агатой начали эту игру случайно, сидя на поваленном дереве посреди леса, в который сбежали от всего и от всех. Мы с Агатой вообще часто куда-то сбегаем, мы странные.

– Давай сыграем, – просит Агата. Сейчас расскажу, ты поймёшь, мол, тебе понравится. Я недавно придумала, играла сама с собой, но это не то, очень хочу попробовать на двоих. – Правила предельно простые.

– Не вопрос. Что нужно делать?

Октябрь стелется под ногами, пробивается через горло, течёт по венам. Лес – золотой и тяжёлый, пахнет сыростью, лишает воли к сопротивлению: смотри, мол, тут у нас сейчас происходит чёрт знает что. Люди зовут это осень, я зову это смерть, на самом деле это просто возможность начать всё заново. Ты играешь?

Ну конечно же я играю, разве когда-нибудь было иначе?

Агата достаёт из рюкзака термос с чаем и пачку самого простого печенья. Вскрывает печенье, придвигает ко мне. Наливает чайное тепло в крышечку, отхлёбывает, закашливается.

– Слишком крепкий, переборщила с заваркой. Не важно. Суть вот какая… Я задаю вопрос, ты отвечаешь сразу, не думая.

– Старо как мир.

– Ага, – не смотрит на меня, смотрит на лес перед нами, в котором дымка, пряная сырость, где-то запела птица и тут же смолкла. Смотрит в него, не мигая, как будто бы в пустоту, как будто бы себе в душу. Вздыхает. – Только иногда ответы случаются очень уж интересные. Например – отвечай, только быстро: кто прячется?

– Мы.

Мы. Мы, конечно, кто же ещё, мы всегда прячемся, убегаем в лес зализывать раны, раз за разом одно и то же. Врать бессмысленно, ты видишь меня насквозь, лес видит меня насквозь, жизнь и смерть видят меня. Насквозь у меня обычно раны и музыка, в лесу у меня обычно костёр и странные разговоры с Агатой, вокруг у меня обычно то, что мне хотелось бы изменить.

– Фил?

– А? Извини, задумался. Что ты сказала?

– Дальше, говорю, играть будешь?

– Давай.

Штука в том, чтобы не давать себе размышлять. Вот, например, Агата задаёт самые простые вопросы и получает самые простые ответы, это она называет разминкой. Не врать ей получается не всегда, не врать себе получается лучше, хотя не все ответы мне хочется произносить даже мысленно.

«Где ты?» – «Здесь». (И в голове эхом: «Пока»).

«Где граница?» – «Внутри».

«Где переход?» – «За спиной». («Всегда за спиной. Всё, на что тебе лучше бы не смотреть, а ты смотришь только ещё пристальней – за спиной».)

«Кто за тобой идёт?» – «Тень».

«О чём молчит стража?»

Кто-то слушает нас очень внимательно, я чувствую это спиной, затылком, кончиками замерзающих пальцев и крыльев (как будто они у меня уже есть). Агата тоже чувствует, не подаёт виду, изобретает всё более странные вопросы обо всём на свете и не даёт мне прервать игру. Очень хорошо знаю этот сумасшедший блеск её глаз, означающий: «Дружище Фил, мы с тобой опять вляпались в какое-то непонятное волшебство. Круто же, правда?» Круто, о безумная моя муза, конечно, круто, только мы оба отлично помним по опыту, что любое волшебство, даже лесное, даже лесное самайнское, согласное терпеть наши неуклюжие игры в причастность, однажды закончится, а мы снова останемся тут одни.

И снова будем мучительно пытаться вернуться.

– Мы сами и есть оно, – парирует подобные мои реплики таким уверенным тоном, что здесь и сейчас мне совершенно неохота с ней спорить.

– Ты – может быть, я – навряд ли.

– Посмотрим.

Так и вижу у неё на лице: «Я тебе докажу, неверующий Фома». А чего тут доказывать? Знаю, что странное есть. Знаю, что оно происходит, знаю, что иногда – с нами. Агата норовит всё проверить и перепроверить, свериться между собой, сохранить себя внутри чуда. Кажется, ей даже начало удаваться – никакое чудо перед таким напором не устоит. Что до меня, то я как камень на морском берегу: волна пришла, накрыла меня с головой – я ей рад. Просто помню, что потом она снова уйдёт, и всего-то.

***

– Что делаешь? – спрашивает Агата, имея в виду: как дела, чем ты занят, я не мешаю тебе звонком? Но я уже слишком втянулся в эту игру, слишком привык отвечать на вопросы так, будто они значат именно то, что они значат, и задаются с единственной целью – узнать, что на данный момент важнее всего.

– Охраняю.

Это как если бы мы были в кино, как если бы всё было ненастоящим и потому не имело ограничений. Это как если бы мы не боялись вообще ничего и всегда говорили друг другу правду. Как если бы мы до самого своего дна всё ещё были живы.

Оборачиваюсь, смотрю через окно бара на дальний столик, за которым совершенно обыкновенная женщина совершенно обыкновенно плачет над бокалом красного полусладкого, думая, что я, вышедший покурить, её не увижу. Я и не должен был бы, вообще-то: обычно люди перестают думать о других людях, как только те исчезают из вида. Говорят, это вроде как называется «взрослая жизнь» и «здоровая психика». Ну уж нет уж, спасибо.

– Маришка? – понимающе хмыкает в трубке Агата.

Смеюсь: угадала.

– Маришка. Вытащил её поболтать, сидим в баре у Артура.

– Ну понятно.

На самом деле, никому никогда не понятно, даже мне изнутри – не всегда, просто Агата делает точно так же. Я не знаю, как это работает, не знаю, зачем это делаю лично я, знаю только, что сейчас вернусь к Маришке и спрошу, почему она плакала. И она поотпирается-поотпирается и расскажет. А потом расскажет ещё. И ещё. Не потому что я такой уж хороший психолог и друг – так себе и то, и другое. Просто кто-нибудь неравнодушный должен присматривать, чтобы с ней всё было в порядке. Хотя бы прямо сейчас.

Мы познакомились случайно на каком-то из дней рождения в большой компании. Я обычно чую таких за километры, как выражается Агата, «делаю стойку» – тех, кому однажды понадобится моя помощь. Кому не к кому будет пойти кроме малознакомого вполне милого парня, готового пропустить по коктейлю вечером или сходить на кофе в субботу, поднять настроение идиотской шуткой, посоветовать книжку, послушать. Ничего близкого, у них всегда есть свои дела и своя «основная» жизнь без меня, в которую я не лезу. Я просто свидетель, и даже жаль, что не какого-нибудь незнакомого мне Иеговы, а всего-навсего человеческой жизни во всех её проявлениях. Тот, к кому легко приходить рассказывать о тяжёлом.