Получив от управляющего поместьем известие о смерти Бьянки Скарлатти, в Торгензем неожиданно приехал эрцгерцог Морейский. За три прошедших года он немного изменился после последнего приезда, погрузнел, но всё так же сутулился, в тёмно-русых волосах прибивалась седина. В нынешний приезд он был задумчив и молчалив, почему-то очень долго сидел на скамье в дальнем уголке парка, где темнел влажной землёй могильный холм. А потом, вернувшись в дом, велел привести своего сына, которого разглядывал с недовольным видом и нескрываемым пренебрежением. Ни единой черточкой отпрыск не походил на отца, являясь копией своей матери, такой же некрупный, худенький, светловолосый и синеглазый. Когда Гарольд Дагон встретился с ним взглядом, то эрцгерцогу сделалось неприятно, он неожиданно почувствовал укол совести, ибо в несчастной судьбе прекрасной танцовщицы вина его казалась очевидной. Чтобы с ним впредь не случалось болезненных уколов совести, Гарольд Дагон решил мальчишку никуда из Торгензема не увозить. Собственно, так повелел ему когда-то отец, с его приказами младший сын считаться привык, даже несмотря на то, что Фредерик III умер три года назад. Смерть Бьянки Скарлатти не могла ничего изменить в судьбе сына, он должен оставаться здесь ещё очень долго, столичному обществу знать о его существовании ни к чему, так удобнее эрцгерцогу Гарольду Вильгельму Дагону.
– Я оставлю его здесь, – холодно распорядился он, вызвав в роскошно обставленный кабинет управляющего Реддона, – в Тумацце он мне ни к чему. Я пришлю гувернёра и учителей, пусть живёт и учится в поместье, а по достижении им десяти лет, я решу, в какой военный корпус его определить. Пока же приставьте к нему кого-нибудь из слуг-мужчин в доме, мальчик достаточно вырос и в бабских нежностях не нуждается.
Управляющий Реддон с готовностью поклонился. Он не очень понимал решение хозяина, полагая, что после смерти матери ребёнка из поместья увезут, но этого пока не случилось, а приказы господина господин Реддон привык исполнять. Он уверил его высочество, что у него на примете имеется походящий человек и лишь поинтересовался размерами жалования для слуги. Эрцгерцога подобные мелочи не интересовали вовсе и он, досадливо поморщившись, предложил Реддону определиться с жалованием для слуги самому, в пределах разумного, конечно, управляющий снова молча поклонился.
Морис в замешательстве разглядывал человека, перед которым его поставили. Почему-то он ему не нравился. Сидевший в кресле скучный, человек с серыми, чуть навыкате глазами, не улыбался, а безразлично цедил слова, как будто речь шла не о сыне, а о вещи. Но особенно поразили мальчика пальцы незнакомца. Он смотрел на них неотрывно, привлечённый блеском дорогого перстня. Пальцы, тонкие и длинные, с крупными суставами, почему-то нервно вздрагивали и немного шевелились, пугая странной подвижностью. Яркая синяя искра на перстне из-за движений вспыхивала ярко и зло. Особенно зловещим сделался блеск камня, едва Мориса принудили поцеловать протянутую ему руку, холодную и отчего-то влажную. Он едва коснулся губами отцовской ладони, как эрцгерцог её отдёрнул, дав понять, насколько ему неприятно. И теперь, маленький Морис никак не мог взять в толк, зачем его заставили целовать пугающую руку, если никому этот жест удовольствия не доставил.
– Я слышал, – вдруг проговорил эрцгерцог и кивнул на ребёнка, – его здесь зовут Морис? Если такое случится ещё хоть раз, я вышвырну его вон. Имя ему – Даниэль Антуан Дагон, такова воля моего умершего отца, короля Мореи, признавшего ребёнка своим внуком и подарившего мальчишке собственное имя. А теперь пусть его отсюда заберут. Приготовьтесь отчитаться, Реддон, о ведении дел в поместье. Давайте займёмся чем-то более важным, у меня не так много времени.
