В общем, если правду сказать, варилось всё как всегда, да уже сам он был не тот, как всегда. В его глазах всё прежнее было только забава, безделки, пробы молодого пера, а дельное дело наставало только теперь. Он уже отчасти приготовился к этому важнейшему делу. Он точно созрел и ничем иным заниматься уже не умел.
Другая сторона его главного дела ещё было только одно: он повсюду пробовал русского человека, как этого требовал от него второй том, то есть ворошил и тревожил своих старинных друзей, каждому задавал такую задачу, исполнение которой само собой очищало бы от важных пороков, какие он в них успел разглядеть. Тревожил и ворошил также и для того, чтобы не заснулись, не залежались на месте. Тревожил и ворошил также и для того, чтобы знать, способен ли нынче русский хороший образованный человек посдвинуться с места, заслышавши это горячее, это зовущее слово: «вперед!»
Вопрос был только в том, какое он право имел тревожить и ворошить и непрошеные советы давать? Никакого права у него не имелось. Про себя он это знал хорошо. А потому долго совестно было ему начинать, как ни чувствовал, что начинать было надо. Он всё определенней видел и ощущал, что какая-то нервная смута растекается по белому свету. От этой смуты многих и многих мучит тоска, и ничего не придумано для избавления от этой тоски, кроме братской помощи всех каждому и каждого всем, и какие лекарства от этой тоски ни случится найти, мы все должны братски делиться между собой. Он же особенно знал, как трудно справляться с тоской в одиночку.
Из этого обстоятельства следовало первое право: он сильно надеялся, что в ответ на его непрошеные советы друзья сильно ему помогут своими советами. Другое право имел он как человек, многие годы проведший в непрестанной борьбе с собой, со своими пороками и лишеньями добившийся до этого права. Наконец, он находил, что советы всегда нужно давать и никак не следует останавливаться сознаньем того, что сам к тому ещё не готов, о чем дал другому совет, потому что, давши совет, становится стыдно, когда вдруг увидишь, что всё это следует прежде обратить на себя, и кончится тем, что наконец придет в ум исправиться самому, а он, исправляя других, шибко надеялся, что благодаря этому много скорее исправится сам.
Всё это он понимал. Понимал он также и то, проникнувши несколько в загадочную нашу природу, что осторожность надобно соблюдать чрезвычайную, как ни в чем прочем и остальном. Тут надобно в соображение принимать, что мы все вообще уже слишком привыкли к резкости выражений и мало глядим на себя, когда другим подаем совет да упрек. От этого наш совет да упрек бывает всегда недействителен. И всё же резкость выражений чаще всего не от желания зла, а лишь оттого, что повсюду перельет человеческая природа, доведя всё до излишества. Ей беспристрастие невозможно, так что она, защищая даже наисвятейшую середину, в слове своем покажет увлечение человеческое, не достойное предмета защиты и низкое по этой причине.
Смиренней нам надо быть. Нам надо смотреть на себя, когда упрекаем других. Своей душе нам надо давать спокойное и мирное настроение, чтобы совет и упрек наполнились великим смирением духа, чтобы ни резкого, ни самоуверенного, ни самонадеянного привкуса не слышалось в нем. Только тогда не останется на земле человека, который бы мог устоять против смирения перед ним и против братской любви.
