«Что же до того, что вам-де нет работы, это стыдно вам говорить. Разве вы позабыли, что есть старые заигранные, заброшенные пиэсы? Теперь-то именно, в минуту, когда горько душе, теперь-то вы должны показать в лицо свету, что такое актер. Переберите-ка в памяти вашей старый репертуар да взгляните свежими и нынешними очами, собравши в душу свою всю силу оскорбленного достоинства. Заманить же публику на старые пиэсы вам теперь легко, у вас есть приманка, именно мои клочки. Смешно думать, чтобы вы могли быть у кого-нибудь во власти. Дирекция все-таки правится публикою, а публикою правит актер. Вы помните, что публика почти то же, что застенчивая и неопытная кошка, которая до тех пор, пока её, взявши за уши, не натолчешь мордою в соус и покамест этот соус не вымазал ей и носа и губ, она до тех пор не станет есть соуса, каких ни читай ей наставлений. Смешно думать, чтоб нельзя было наконец заставить её войти глубже в искусство комического актера, искусство, такое сильное и так ярко говорящее всем в очи. Вам предстоит долг заставить, чтоб не для автора пиэсы, а для актера-автора ездили в театр. Вы спрашиваете в письме о костюмах. Но ведь клочки мои не из средних веков, оденьте их прилично, сообразно, и чтобы ничего не было карикатурного – вот и всё! Но об этом в сторону! Позаботьтесь больше всего о хорошей постановке Ревизора! Слышите ли? Я говорю вам это очень серьезно! У вас, с позволения вашего, ни в ком ни на копейку нет чутья! Да, если бы Живокини был крошку поумней, он бы у меня вымолил на бенефис себе Ревизора и ничего бы другого вместе с ним не давал, а объявил бы только, что будет Ревизор в новом виде, совершенно переделанный, с переменами, прибавленьями, новыми сценами, а роль Хлестакова будет играть сам бенефициант – да у него битком бы набилось народу в театр. Вот же я вам говорю, а вы вспомните потом мое слово, что на возобновленного Ревизора гораздо будет ездить больше, чем на прежнего. И зарубите ещё одно мое слово, что в этом году, именно в нынешнюю зиму, гораздо более разнюхают и почувствуют значение истинного комического актера. Ещё вот вам слово: вы напрасно говорите в письме, что стареетесь, ваш талант не такого рода, чтобы стареться. Напротив, зрелые лета ваши только что отняли часть того жару, которого у вас было слишком много, который ослеплял ваши очи и мешал взглянуть вам ясно на вашу роль. Теперь вы стали в несколько раз выше того Щепкина, которого я видел прежде. У вас теперь есть то высокое спокойствие. Вы теперь можете царствовать в вашей роле, тогда как прежде вы всё ещё как-то метались. Если вы этого не слышите и не замечаете сами, то поверьте же сколько-нибудь мне, согласитесь, что я могу знать сколько-нибудь в этом толк. И ещё вот вам слово: благодарите Бога за всякое препятствие. Они необыкновенному человеку необходимы: вот тебе бревно под ноги – прыгай! А не то подумают, что у тебя куриный шаг и не могут вовсе растопыриться ноги! Увидите, что для вас настанет ещё такое время, когда будут ездить в театр для того, чтобы не проронить ни одного слова, произнесенного вами, и когда будут взвешивать это слово. Итак, с Богом за дело! Прощайте и будьте здоровы!..»
Он и Петру Александровичу писал, отчасти повторив то, почти слово в слово, о чем просил его в Петербурге. Он хорошо изучил его малодушие и эту дурную способность похвально судить обо всем, даже если душа к похвале не лежит и так и просит взять да и обругать сочинение или самого человека. Да ещё не как-нибудь обругать, а наипоследнейшими словами испакостить, исхлестать, чтобы не осталось от него ничего, чтобы знал наконец человек, что есть он ничто. Однако ж нет, невозможно выпустить крик души из души. Да как же можно? Человека обидишь, испортишь с ним отношения, хлопот наживешь полон рот. Уж лучше подпустить несколько, этак немножко неправды, но в любом и каждом оставить прекрасное о себе впечатление. И вот подбираются на язык и под перо всё такие слова, что сам черт не поймет, за какие свойства нахваливают тебя, да и точно ли хвалят. Впрочем, что ж, ведь сам он тоже подлаживался, чтобы как-нибудь невзначай не обидеть его:
