– Чомор уже десятый сон видит, – улыбается девушка. – А волки просто так своими не сделают. Неужели думаешь, что им твоего заговора достаточно да прыжков через ножики? Так волками не становятся.
– А как – становятся?
Девушка ведёт плечом.
– А зачем тебе?
Ох…
Вран даже не знает, с чего начать.
С рождения своего, что ли?
Или ещё раньше?
Мать Врана, когда его носила, волка увидела в лесу – добрый знак, считай, благословение: точно ребёночек волком будет. Родился Вран зимой, тоже в просинец – волчий месяц, да ещё и ногами вперёд. Тяжёлые были роды, но мать выжила – ещё одно подтверждение того, что за своего приняли, мать сберегли. Волки всегда семьи берегут, за это их и любят.
Волков в деревне уже давно не рождалось, ни при ком из ныне живущих – но бабки-шептуньи рассказывают, что ещё во времена их бабок сразу три волка было, а уж ещё раньше и вовсе каждый год кто-то перевёртыша приносил. Сильная раньше была деревня, процветающая, все её стороной обходили, а если и приходили, то шкуры не на мёд меняли, а просто дарили – чтобы задобрить. А потом что-то не так пошло, и до сих пор идёт.
Вран новой надеждой должен был стать, новой силой. Укрепить общину, может, даже за собой повести, чтобы к соседям прийти и сказать: присоединяйтесь к нам, а то силой возьмём. Пока Вран маленьким был, даже говорить не умел, старейшины всегда у него совета спрашивали, с помощью него к хозяевам обращались – и как будто даже ответ получали. Холили и лелеяли Врана. Пылинки с него сдували. Ждали, когда он вырастет поскорее, чтобы первый раз в волка обратиться.
По праву рождения Врана сразу в охотники записали, не в какие-то собиратели или земледельцы. С детства на охоту брали, оружие в руки давали, с хозяевами общаться учили. И всё смотрели, с надеждой смотрели: не откликнется ли кто из хозяев? Не бросится ли сам Вран вдруг по зову неведомому в чащу деревьев непроглядную, не выйдет ли оттуда серым волком?
Вран не бросался. Не выходил.
Когда Врану исполнилось двенадцать лет, община засомневалась. Волосы Врана так и не посеребрились, остались тёмно-русыми; глаза тоже в два янтаря не превратились, по-прежнему смотрели на всех морозной синевой ночного просинецкого неба. Невысоким Вран был, худоватым, бегал быстро, но за зайцем не поспевал, куропатку на лету не сбивал, только стрелы зря тратил. По-другому начали на Врана поглядывать: с жалостью. «Эх, – говорили эти взгляды, – не сдюжил мальчик».
И Вран понял: надо брать дело в свои руки.
Уже и забыли все свои надежды на него, уже из охотников его в мёдники перевели, потому что всё-таки ловким был и по деревьям без труда лазил, – а Вран всё помнил. Уже и мать на других сыновьях сосредоточилась, уже они надеждой общины стали, уже другой мальчик в просинец родился, – а Вран всё помнил. Уже и отец его, один из старейшин, перестал его на волчьи праздники подзывать, чтобы он хозяевам через себя просьбы деревни передал, – а Вран всё помнил. Вран твёрдо знал: это просто большая ошибка. Ему суждено волком стать, и он им станет. И всем ещё покажет.
– …а как зовут-то тебя, красавица? – спрашивает Вран, слегка встряхнув головой: неприятные эти воспоминания, плохие, тяжёлые. – Моё имя ты уже знаешь.
– Да, занятное имя, – кивает девушка – и по странной внимательности в глазах её Врану вдруг кажется: поняла что-то, почуяла, что задумался он не просто так. – Вран – это как врун?
