Скорпионья сага. Cамка cкорпиона - страница 16

Как лично мне, молодому-здоровому, дальше жить?

Родители изумились, увидев меня в калитке своей дачи. Мутное объяснение, почему я здесь и, к тому же, один, приняли с вежливой фальшью. Я понимал, не стоит тянуть, но не мог подступиться к настоящей цели визита и слонялся по саду, а они за мною следили, будто за зигзагами шаровой молнии.

Подоспел и обед. Уселись за стол. Дружная семья. Знакомая сервировка. Все как всегда, нет никакого повода волноваться. Зелень своя, прямо с грядки. Чеснок зол и сладок, борщ удался. А котлетки-то, котлетки. Мои любимые.

Наконец, я откашлялся…

– Папа… мама… я приехал не просто так…

Они притихли.

– Нужно решить одну проблему…

Окаменели.

– Я долго думал. И пришел к выводу… Мне тяжело это вам предлагать, но я не вижу другого выхода. Как ни крути, мы теперь две семьи… Семья – это отдельная жизнь, согласитесь. Но вы же знаете, перспективы практически нет. В общем, нам нужно подумать, как бы нашу квартиру… общую нашу квартиру… разменять.

Переглянулись. Уткнулись в тарелки. Продолжили есть с преувеличенным аппетитом.

– Этого не будет, – отрезала мама.

– Мы вас не гоним, – добавил отец.

Судя по слаженности ответов, они давно все решили. Я помрачнел:

– Вы хотите смерти моей любви?

Заулыбались. Взрослые люди, для которых любовь – лишь повод к улыбке. Меня взбесил их умудренный цинизм. Я поднялся из-за стола.

– Ну вот что… Вы, конечно, мои родители, я вас уважаю. Не хотите помочь, так и скажите, не обижусь. Хоть это и трудно и, кажется, невозможно, я все равно буду строить семью. Но если вы откажете… вы рискуете больше меня не увидеть!

С обеда разошлись скорбно, как с похорон. Знойная тишь навалилась, давила на мозг. Птицы не пели, собаки не лаяли, коровы не мычали вдали. Ни мух, ни пчел. Мир затаился, оцепенело чего-то ждал.

Я лежал в своей комнате, невольно прислушиваясь. Дощатые стены не оставляли возможности быть глухим. Родители запальчиво дискутировали, почему так неудачно случилось, что они не смогли обеспечить будущее единственному ребенку. Поначалу клеймили, как водится, государство. Неожиданно мама перекинулась на отца. Добралась и до «его истории», из-за которой тот оставил кафедру университета, где был выше полет и шире возможности. Выходило, дело не в ломке социального строя, и не в крутых экономических передрягах, а в единоличной виновности мужа, ибо «все могло бы быть теперь по-другому». Тот оборонялся, мол, «история не любит сослагательного наклонения», однако маму его банальности только злили, она ожесточалась, заводилась, входила в раж. Отец вдруг сорвался:

– Ты тоже не святая! Давай не будем вспоминать, с чего все началось!

И вновь навалилась тишь, удушливая, густая. В насупленной атмосфере потемнело. Зрела гроза.

За стенкой долго молчали. Наконец, мама сказала:

– Ладно. Сыну нужно помочь. Размен так размен.

– Ты уверена, – всполошился отец, – что это единственный вариант?

– На все судьба. Не он первый, не он последний.

– Что ты имеешь в виду?

– Женщину.

По подоконнику застучало. Стекло прочертили первые капли. Их становилось все больше, они текли, перемешивались, размывались.

– Но наша квартира… Размен… Рушить то, что создавал еще его дед?

– Такое уж время пришло… – Мама вздохнула. – И кажется, это надолго.

Наш дом считался элитным. От риэлторов отбоя не было. Рыночная цена позволяла крутить носом, рассматривая варианты.