Природа одарила скорпиона такой жизнестойкостью, что его не так просто убить.
Опять я начал почитывать книгу Лебовиса. Странное какое-то имя – Лебовис. Впрочем, не более странное, чем занятие, без громких слов ставшее делом всей моей жизни.
Я наконец-то приступил к диссертации. Она явилась для меня единственной зацепкой, формальным смыслом продолжать существовать, после того как смысл жизни был утрачен. Конечно, эта привнесенная искусственность не заменяла невозвратимой трепетной естественности, пульсирующей радости, которая и отличает жизнь подлинную от подделки. Не заменяла, но постепенно подменяла. Когда ты занимаешься искусственным, естественное теряет актуальность. Бледнеет радость, но одновременно меркнет скорбь; уходит эйфория, но тупеет, глохнет боль. Я понял, что искусство – это бегство, попытка выжить, когда жизнь невыносима.
Я понял: настоящее искусство – преодоление мучительности естества.
Единственное, чего я недопонимал: о чем же, собственно говоря, моя диссертация? Являясь частью коллективного труда лаборатории, она была кирпичиком в непостижимой для меня стене. Зато я понял кое-что о практике писательства. Писать возможно только при условии, что не маячит женщина, что твои мысли ей не заняты, свободны для иного. Неудивительно, что в ту хмельную осень я не выдавил ни строчки. Прости, моя любовь, но правда жизни беспощадна, она не терпит сантиментов, но требует осознанности: чтобы у меня появился шанс стать ученым, ты должна была из моей жизни исчезнуть.
Однако я ошибся. Как выяснилось вскоре. Писать возможно и при женщине. Более того – для нее. Точнее, за нее. Еще точнее, взять на себя ее работу, поскольку так случилось, что она – твоя жена.
Бедняжка, да. Она существовала. Как ни прискорбно, я был не один. Безжизненное мое внутреннее одиночество отягощалось ее жизненным присутствием. Была весна, когда вдруг обнаружилось, что ее учеба в институте близится к концу. Еще немного, и придется защищать диплом. Ту самую дипломную работу, которую она писать, оказывается, не начинала. По ее версии, минувший год ей дался нелегко. И, между прочим, не без моего порочного содействия. Я, в общем-то, не спорил, грешен, каюсь. Но при чем здесь… С какого перепугу… Нет, я не буду, даже не проси…
Она и не просила – требовала.
Раз я считаюсь мужем, должен ей помочь. Ей, видите ли, трудно. А мне так все равно, о чем писать. По ее мнению. Я, уж как мог, отнекивался, но на любое твердое простое «нет» обрушивался пресс ее как минимум тройного «да».
«ДА-ДА-НЕТ-ДА», именно так это и выглядело, в апреле месяце, в виде развешанной по городу рекламы. Шел референдум о доверии народа к власти. Народу власть подсказывала, как, не ломая голову, заполнить бюллетень, когда народ придет, чтоб проявить гражданскую ответственность, на пункты для голосования, где его ждут стандартные бумажки, и дабы не было мучительных раздумий – не проще ли отдаться воле тех, кто все равно у власти?
Мне наплевать было на всю эту политику, которая успела к тому времени набить оскомину. Лишь легкое подташнивание от примитивности манипуляций, от очевидности едва прикрытого коварства. Но еще больше угнетала невозможность, бессмысленность, недальновидность выпендрежа, упрямства, бутафорского геройства.
Я сдался: вместо собственной науки сел писать ее диплом.
Дипломная работа называлась лаконично – «Яды». Какой простор для мысли, для ассоциаций! Обыденная тема для фармацевтического факультета. Но что-то мне подсказывало: жена облюбовала тему неспроста.
