Певцы пели именно так, как положено в гостиных, не форсируя голос, не впадая в чрезмерную патетику. Маликульмульк читал по бумажке, добавляя обязательные комплименты: «наша очаровательная гостья… известный всей Европе тенор… блистали при дворе покойного французского короля…» Аплодисменты были беззвучные – это не балаган на эспланаде, это прием в Рижском замке.
Наконец дошло и до дивного дитяти. Никколо вышел без всякого стеснения со скрипкой под мышкой и приготовился играть, но начал не сразу – собирался с силами, с духом, с памятью, наверно. Маликульмулька поразили невероятно растянутые пальцы мальчика, лежащие на грифе скрипки, и как-то диковинно вывернутый вправо локоть под скрипкой. Самому ему такое и в голову бы не пришло – но он сообразил, для чего это потребно: чтобы легко и непринужденно переходить от низких к высоким позициям. Стоял Никколо тоже своеобразно – не так, как все знакомые Маликульмульку скрипачи, слегка расставив ноги и опираясь одинаково на обе. Нет, мальчик и тут изобрел свое – он опирался на левую ногу, правая была выставлена вперед и даже чуть присогнута.
Старик Манчини стоял в полудюжине шагов от него, рядом с квартетом, и держал кружку с питьем – на всякий случай.
Никколо начал со знаменитых скрипичных сонат Арканджело Корелли, знакомых Маликульмульку – и одновременно незнакомых, потому что мальчик усложнил их всякими мелкими, но очень заметными кундштюками – это были шалости виртуоза, все сверкающие двойные ноты, рулады, стаккато, пиццикато левой рукой. Затем последовали не менее известные дилетантам этюды профессора Парижской консерватории Родольфа Крейцера. Сам скрипач-виртуоз, он собрал в них множество трудных пассажей. Но Крейцер принадлежал к французской классической скрипичной школе, а Никколо Манчини – нет, его исполнение было неожиданно страстным, взволнованным, как будто кундштюков, требующих внимания, в этой музыке не было вовсе. Никколо не блистал техникой – он собственной ловкости, пожалуй, сам не замечал, впав в какой-то почти божественный экстаз.
Доиграв последний этюд, мальчик поклонился. Так и было задумано – чтобы дать ему отдохнуть, по плану полагалось несколько вокальных номеров. Но княгиня расстроила план.
– Изумительно! – сказала она по-французски. – А что, с листа наш виртуоз так же ловко разбирает?
Маликульмульк приготовился переводить на немецкий, но старик Манчини понял.
– О, да, да! Я прошу дать любые ноты! Мой Никколо справится, я уверен!
– Иван Андреич, тебе ведь присылали из столицы новинки, помнишь? – сказала княгиня уже по-русски. – Если ты их к себе в берлогу не уволок, то они в гостиной. Что там такое было?
– Там дуэт для пианофорте и скрипки госпожи Скиатти и ее же соната для пианофорте. Сонату я отдал Екатерине Николаевне, – и Маликульмульк для старого Манчини перешел на немецкий. – У нас есть ноты дочери славного скрипача Скиатти, Екатерины Скиатти-Мейер. Она отменная сочинительница. Не любопытно ли вам и вашему сыну?
– О, да, да, любопытно! Велите принести! Вы убедитесь!
По безмолвному приказу Варвары Васильевны стоявшая рядом приживалка Наталья Борисовна пошла за нотами и скоро принесла кипу в полтора фунта весом.
Маликульмульк сам собирался разучить скрипичную партию, чтобы исполнить дуэт с Екатериной Николаевной. Он понимал, что никакого блеска от их совместной игры ждать не приходится – вот если бы с самой Скиатти! Та настолько выделялась среди музицирующих дам, что была приглашена преподавать в Смольном институте.
