Скрипка - страница 5

Лешка знал – куда идет. Для него действительность поделилась на два мира. Один был там – у костра, где лежала кучка косточек, другой – на берегу, где бегал живой Тузька… Между двумя этими мирами лежала огромная черная пропасть. Лешка на мгновение вновь обрел крылья, чтобы перелететь через эту пропасть. Назад для него пути уже не было… Его окончательно притянула к себе земля, и горе – страшной тяжестью, навалилось на плечи. Он с еще большим трудом, но одновременно и с каким-то фанатичным упорством передвигал ноги туда – вперед к берегу, где в лунном свете видел… собачий силуэт. Светило было уже высоко, и яркая лунная дорожка тянулась к самому берегу. Но ему она казалась уже не лестницей, ведущей на Луну, а длинным серебряным эскалатором, медленно движущимся куда-то далеко-далеко и вниз… вниз… Теперь Лешка стремился к этому эскалатору, потому что именно на него прыгнул, призывно вертя хвостом-пружиной его Тузька – это был Он… Он!!!

Вода сомкнулась над Лешкиной головой. Далеким эхом, донеслись вдруг откуда-то слова: «Эх, жизнь! Прекрасная ты все ж таки штука!». Но они были уже отголоском того – враждебного Лешке мира, и он уходил от него, спускаясь по ступеням серебряного эскалатора туда – вниз, за далеко уже убежавшим вперед Тузькой…

МУЗЫКАЛЬНОЕ

РОЯЛЬ

В тугом узле прожекторов, стоял рояль – лебедем черным. Подняв и распустив крыло в изломе сложном. И лебединою тоской, звучал мотив – как бы прощанье. И слушал зал, дышать боясь – в святом молчанье. И чем безудержнее ввысь взлетали ноты звук за звуком, тем явственней и глубже смысл того, что ощущали люди, глотая слезы, не стыдясь, как часто то бывает в жизни – простого проявленья чувств, свободного полета мысли. Рояль устал и замолчал. Как вздох… последний… звук… растаял…

СКРИПКА

Прекрасный Мастер изваял сладкоголосую певунью.

Наверное, он был колдун и породил колдунью…

Нежная и хрупкая – яичная скорлупка,

Смуглая и страстная – итальянская Красавица,

Желанная, как Женщина, что всех сильнее нравится…

Она побывала в руках не очень многих скрипачей, потому что лишь самый талантливый и знаменитый в свое время, мог удостоиться счастья обладать ею. Каждому новому избраннику судьбы она отдавалась настороженно и боязливо, а порой даже и неохотно, бесконечно сомневаясь в том, что он достоин ее. И они как будто чувствовали это, уговаривая и лаская ее нежными руками, с наслаждением касаясь ее тела щекой, осторожно, а потом все настойчивее прося у нее взаимности. Все они были очень хорошими музыкантами. И постепенно ее душа смягчалась. И ответная страсть захватывала е сильной горячей волной, и она начинала петь уже вся во власти таланта своего избранника, поднимая его на новую, неизведанную еще и им самим высоту. Она привыкала к этому таланту, как привыкала к постоянному обожанию… особому, недосягаемому положению среди своих сестер, которые смирялись с ролью нелюбимых жен, безропотно выполняя всю самую черновую репетиционную работу. Она привыкала к этому таланту, даже любила его, но через какое-то время уже не могла вспомнить человека, которому этот талант принадлежал, когда тот, как и его предшественники, уходил из жизни. Ей было суждено пережить их всех, оставаясь, несмотря на свой возраст, такой же юной и звонкой. Появлялся новый, с привычно знакомыми манерами, с той же лаской и обожанием… И все начиналось заново…

…Она сладко дремала в уютном футляре, завернутая в мягкую теплую фланель. Когда вдруг резко щелкнули замки! Чей-то грубый голос сказал: «А ну-ка – вылезай, голубушка»… И она оказалась в сильных и жестких руках. Они по-хозяйски вертели и ощупывали ее! Делали ей больно, отчего, не привыкшая к такому обращению, она зазвенела жалобно и возмущенно!.. А пальцы уже вертели ее колки, а твердый небритый подбородок уже впивался в нее гранитной тяжестью, которую не в силах были вынести е хрупкие плечи… Он мучил ее долго и жестоко! И когда, уже почти без сознания, обессиленная и изрыдавшаяся, она поняла, что кошмар этот, наконец, закончился, сказал ей примирительно: «Ну-ну, отдохни немного…».