Очевидно, Штолин старался перевести их конфликт из разряда личного в социальный, столкнув лбами провинциальную элиту и неблагодарных москвичей. Приходилось признать, что, судя по настороженно-любопытным взглядам студентов, ему это удалось.
– Я поклонник работ представителей объединения «Мир искусства», – деловито ответил Крячко. – Но их выставка, кажется, была в саратовском музее. И уже закрыта. Так что авангард так авангард.
Он мысленно в очередной раз поблагодарил жену за активную просветительскую работу, которую она вела во время семейных ужинов, ведя с ним разговоры о светских событиях, происходящих на просторах необъятной Родины. Сенсации театральной Москвы, сплетни отечественной киноиндустрии, выставки – согласно данному жене еще до свадьбы обещанию, дома Крячко был готов обсуждать все, кроме работы. О его настоящих делах они с женой говорили, только когда он чувствовал, что утонул в той или иной истории. Что столкнулся с очередным сложным делом. И отныне все, что лежит в неприметной для всех папке из архива: документы, отпечатки подошв, шин, пальцев, прижизненные и посмертные фото жертв, – будет жить в его иногда, кажется, готовой разорваться голове.
Озадаченные студенты уставились на преподавателя в ожидании указаний.
– Что ж, – попытался казаться невозмутимым Крячко, – перейдем от наших слайдов к живописи.
Студенты потянулись к выходу. Задержался только Банин, подошедший к полковнику со словами:
– Спасибо за лекцию.
Крячко выходил из конференц-зала в задумчивости. Что-то здесь не так. Как и их с Гуровым приезд, Штолину зачем-то нужна эта поездка. Согласие на нее было наиболее логичной возможностью разузнать его планы.
Когда он вышел из гостиницы, слушатели его лекций уже садились в автобус. Сестры Береговы не спешили в салон, наблюдая за волонтерами «ЛизыАлерт», которые прочесывали лежащий через протоку остров.
– А где-то сейчас, может быть, уже нашли труп Флоры Соновой, – мечтательно протянула Лиля.
– И кто-то его вскрывает, – меланхолично откликнулась ее сестра.
– А на что нам приходится тратить свою молодую цветущую жизнь?
– Да уж.
– Да!
* * *
В отличие от них, экзотически красивая оперуполномоченная московского сыска Армине Ароян с воодушевлением входила в Государственную Третьяковскую галерею. Здесь прошло ее детство. Художественная школа, где она училась, находилась неподалеку, и их часто приводили на выставки в ажурное здание по адресу Лаврушинский переулок, дом 10.
В гардеробе ее уже ждала старая знакомая. Высокая, прямая, с крупными чертами лица и длинным черным каре Мария Львовна Гурвич была когда-то ее педагогом по художественной лепке и работала экскурсоводом в галерее.
– Не жаль мне лет, растраченных напрасно, не жаль души сиреневую цветь! Ты только заходи ко мне почаще, покуда не пришлось мне умереть, – продекламировала она и распростерла руки для объятий, отчего ее широкая шаль с «Кувшинками» Клода Моне раскрылась, как роскошный павлиний хвост.
– Первые две строки, – Армине по-детски прижалась к ней, – точно Есенин. Остальное я не узнала.
– Потому что это, – понизила голос Гурвич, – моя постыдная самодеятельность. Так что не запоминай ты эту пошлость. А пойдем-ка лучше со мной. Отведу тебя к дамам, – она загадочно улыбнулась, – которых ты так хотела видеть.
Через несколько минут они остановились у картины, которую знает каждый школьник.
