Так он и сделал в это первое утро без Джени.
Хаим доехал по Вайцману до Соколова, повернул налево и остановился на площади Струма. Несмотря на то что уже рассвело, улицы были пустынны, и, на его счастье, большинство светофоров мигали желтым. Все лавки на площади были еще закрыты, кроме «Пекарни Братьев». Хаим вошел туда с заднего хода, и его ноздри тотчас же наполнились запахом теста. Один из братьев-хозяев, заметив его, крикнул:
– Заказ Сары!
– Порядок, – ответил из внутреннего помещения рабочий.
Через минуту Хаим уже был в машине.
Все еще спало, и только его день уже начался. Эти моменты своей работы он любил даже больше, чем молчаливые вечерние часы. Дремлющие тротуары, на которых одни только голуби, кошки да уборщики улиц, и от них не услышишь ни слова. Хаим поехал по улицам Шенкар, Пихман и Баркат, после чего свернул на улицу Лавон и проехал мимо детсада.
Через два часа он приведет сюда Шалома, попытавшись избежать встречи с воспиталкой.
С той стычки, которая случилась на прошлой неделе, они и словом не обмолвились. Хаим входил в садик, стараясь не смотреть на воспитательницу, быстро проходил к шкафчику Шалома и клал в него сменные одежки, а затем торопливо прощался с малышом. Он и без того предпочитал не заходить в садик, не сталкиваться с молодыми родителями, в большинстве принимавшими его за дедушку.
Пощечина от того разговора все еще жгла его, как плевок. Да и все, что случилось дальше.
На этот разговор его толкнула Джени, хоть и знала, что он этого не хочет. Хаим смешался и с трудом пробормотал воспиталке, что мальчик боится ходить в садик и жалуется на то, что дети его бьют. Что жена находит у него под одеждой темные пятна и другие непонятные отметины. Что он вернулся домой с ссадиной на лбу. Разговор происходил утром, и в садике было полно родителей. Воспиталка встала в позу. Отказалась слушать. Уставилась на него с презрением, и он не сомневался, что это из-за его возраста и из-за того, как выглядят его дети, – к светлокожим небось отнеслась бы иначе! Она трещала более бойко, так что он совсем растерялся и ничего не ответил. Даже когда сказала, что его сын врет.
– В нашем саду дети не дерутся, – сказала воспитательница. По ее словам, царапину Шалом якобы заработал, потому что бесился и упал на деревянную тачку. – Если ваш сын жалуется, что дети его бьют, значит, он врет. – Заявила, как припечатала, давая понять, что разговор окончен.
Хаим увидел испуг в глазах стоящего рядом Шалома и попытался снова заговорить, но женщина взвилась – мол, некогда ей вести эти разговоры утром, на глазах у детей. Конечно же, она не хотела, чтобы это слышали другие родители, и увидев, что Хаим не унимается, закричала:
– Господин Сара, я вам ясно сказала, что этот разговор продолжать не готова! В нашем саду дети не дерутся, а если ваш сын жалуется на побои, может, вам стоит проверить самого себя и свою супругу и подумать, в чем дело?
Хаим не сдержался. Его прорвало, и он заорал, что заберет ребенка из этого сада. А она улыбнулась и сказала:
– Да бога ради! Думаете, что напугали?
Сара не сомневался в том, что Джени права и что их мальчишка воспитательнице ни к чему. Но другого детсада в районе не было, к тому же это был единственный детсад, который он мог себе позволить. Никто из родителей не вмешался – как ему показалось, из-за того, что и они предпочли бы, чтобы его сын испарился. Снаружи его охватили стыд и отвращение – в основном к самому себе, к тому, что, несмотря на эту стычку, он оставил там Шалома. Неужели сынок запомнит про него именно это? Малыш плакал, а Хаим пренебрег его слезами и ушел, передав его русской помощнице воспитателей. Она наклонилась к нему и утерла ему лицо своими ладонями. Вечером Сара сказал жене, что разговор получился удачный. И возможно, это был их последний разговор.
