Вошла мама с подносом. На нем – две чашки, сахарница и соломенная вазочка с льняной салфеткой внутри, из которой выглядывали края хвороста.
– Вот, – сообщила, – Анечка напекла. Хозяюшка.
– Да ты что? – Максим сделал нарочито удивленное выражение лица, – Анечка?
– А ты бы не выкаблучивался. Лучше спасибо скажи Анечке, – мама отложила в сторону книгу на журнальном столике и поставила туда поднос.
– Спасибо, – продолжил он в том же духе, уже подхватив хворостину и откусив. Но одумался, – Нет, Ань, на самом деле спасибо… От души. Очень вкусно.
– Может, вам еще варенья? Яблочного? Свеженькое – вчера только сварила, – поинтересовалась мама.
Максим посмотрел на Анюту.
– Нет, спасибо, тетя Наташа, – поняла она, что вопрос адресован ей, – Я и чай-то без сахара пью последнее время.
– Ну, как знаете, – сказала мама и вышла.
Анюта встала, взяла чашку и снова уселась в кресло, осмотрительно натянув при этом на коленки платье.
Они общались еще с полчаса. Она что-то щебетала, заставляя Максима периодически выбираться из водоворота воспоминаний, в который сознание постоянно пыталось нырнуть. И тогда душу его начинало щемить понимание простоты жизненных притязаний. Он нежно поглядывал на Анюту, понимая по-человечески, что ей от него нужно. Потому что эта вчера еще худенькая девочка, став женщиной, вызывающе округлившимися формами рождала в его душе лишь простое без сердечной подоплеки желание. И именно оно взывало почему-то к совести и провоцировало сожаление, что он не может ответить на ее чувства. Именно оно – сожаление – трансформировалось в нежность к этому близкому, чуть ли не родному человечку.
– Я, наверное, мешаю тебе, – вдруг спохватилась Анюта, и встала, – Пойду уже… – ее выражение лица и вся поза говорили о нежелании уходить. Она словно ждала, что Максим скажет ей, чтобы она оставалась, – Не забудешь? – спросила.
– Что? – не понял он, – А-а? Да, конечно. За сколько тебя набрать.
– Минут за сорок.
– Хорошо.
– До завтра? – спросила Анюта, словно на что-то еще надеясь.
– Да, Ань. До завтра.
И она ушла. А он весь оставшийся день воскресенья просидел в своей комнате, меняя и меняя листы бумаги на своем импровизированном эскизнике, пытаясь придать жизненность обворожительному лицу ночного существа. К сумеркам вся кровать была устлана набросками, не получавшихся на его взгляд портретов. Иногда он поднимался, подходил ближе и разглядывал их, наклоняясь почти вплотную. А то отходил на расстояние. Глазами перебегал от эскиза к эскизу, тщетно пытаясь обнаружить неуловимый огонек жизни в красивых с паволокой глазах. Но все оказывалось безрезультатным. Наконец, Максим собрал все свои творения в папку и спустился вниз – его позвали ужинать.
После еды пришлось немного задержаться – отец затронул свою любимую футбольную тему, и Максим, желая сделать ему приятно, остался ненадолго. Но затем, сославшись на ранний подъем и поездку в университет и пожелав родителям спокойной ночи, поднялся к себе. Долго лежал, не в силах заснуть. Только закрывал глаза, как казалось, что вчерашняя незнакомка здесь. Рядом. Будто видел все ее прелестные формы через веки. И тогда мужская природа в нем начинала бунтовать. Он открывал глаза – и образ исчезал. Лишь размытое пятно, когда начинал всматриваться в темноту, появлялось там, где, казалось, только что видел ее.
Так продолжалось, пока в очередной раз ни открылась картина уже по ту сторону от физической реальности. Но еще не во сне. В промежуточной зоне. Максим снова увидел ее. Обнаженную и такую реальную. Но вслед за этим пришло поразительное понимание иллюзорности увиденного – понимание того, что он спит и видит сон. Вожделенная фигура стала таять – вместе с сознанием, погружаясь в кромешную темноту небытия.
