Верхняя Волга выглядит в реальности как водная цепь, вологая вереница, верея водовзъёмов-водоёмов, сволок в один волгоём нескольких «озёр» – влагохранилищ, полуискусственно сделанных, частью ледником, частью людьми – как регулируемая плотина и как их важный, сознательный выбор (истока и русла реки, места, цели и конструкции вереи-бейшлота как рычага-ваги взвешивания-важенья и перенаправления объёмов воды, вызвавших, однако, дополнительное заболачивание и деградацию верховий). По лексическим смыслам это долгая проводка воды, текущей, волочащейся то по камням, то по болоту, то по разливу. Воложная (увлажняющая, вальяжно-растекающаяся и застаивающаяся воложка-старица, воложистая-лоснящаяся от избытка рыбы, сподобной для очень воложной ухи) и важна́я (ва́жная провоженная и провожёная, проведённая и наводнённая, т. е. во всех смыслах, в том числе от гл. важить, по Далю) проволо́чка. Как-то, под влиянием прочувствованных Топоровым наблюдений, сам собой подобрался мотивирующий набор текущих друг в друга, почти однокоренных, типично русских слов.
Удивительно, что содержание пережитого языком касается не только предпочтённой Топоровым эпохи, пусть даже считая с «балто-славянского симбиоза» (даже с середины 2 тыс. до н. э.). Русским словом и его коннотациями схвачена очень долгая история, начиная с ледниковья. Неужто, долга цепь «озёр» не потому, что длинна, а потому что очень долго по времени формировалась (тогда при чём тут балтское длинное озеро)? Разливы, пересыхания и волоки в Верховьях случались от веку, сколько там жили люди (финны, балты ли). Бейшлот же впервые был построен в 1843 г. А негативные последствия от него проявились системно только к концу прошлого века. Всё это время люди вынужденно приспосабливались к условиям, боролись с напастями, преодолевали сушь и хлябь. Только в местных условиях и только у тех народов, кто жил там очень долго, могло сформироваться установленное значение слова Волга. Показательно, что во всех значениях реальной Волги (обобщая: вологий, отмеренный, сволочённый) компаративно предпочитаемые значения влаги, реки, длины присутствуют только косвенно, попутно, не касаются сути дела. И настолько же реальное значение должно быть отложенным и стойким, что оно не только, не изменяясь, распространилось на всю Волгу, но и на неведомую 1000 лет назад будущую историю.
Получается, что русское слово появилось намного раньше, чем в него было вжито его русское содержание? Как это возможно? Может, оно было перенято, заимствовано с тем же содержанием от неведомых предшественников – финнов ли, балтов, праславян, иранцев? Но ведь уже понятно, что балтское слово подходит к значению нашего слова отнюдь не по фактам, дотошно собранным Топоровым, а только по заданной аллюзии его учёного понимания: слово подходит к фактам по аллюзии наблюдателя, но факты по своей сути никак не укладываются в это балтское слово. Топоров правильно обосновывает сам способ народно-этимологического называния реки по конкретике местных и исторических обстоятельств (в истории тысячелетий обобщающихся до онтологии). Но выбирает название реки по лингвистически и историографически заданным обстоятельствам, мотивируя только заданность и только топонимической статистикой. И странным образом (аллюзивно) считает, что его верное обоснование логики выбора названия народом является обоснованием его же учёного выбора названия (даже не логики выбора). Элементарная, но бессмысленная подмена предмета. Связана она с совершенно ложным приложением с виду точных теоретических рассуждений об этимологии к практике этимологии.
