Методологически Топоров верно действует по установкам теоретической науки (познаёт живую языковую реальность), а методически – наивно воспроизводит установления компаративистики (комбинирует документированные, «реальные» языки). Такой безграмотный разнобой возможен только из-за нецельного научного сознания.
Вот почему стоит сформулировать проблему этимологии слова «Волга» логично и решительно, пытаясь обосновать как раз выбор народа, а не учёную путаницу. Слова не создаются учёными, тем более, что их в эпоху создания слова Волга не было. Либо слово тогда создали носители русского языка, существовавшего с незапамятных времен и до сих пор. Либо это были другие народы, от кого русские весьма осмысленно (!), раз уж не исказили, переняли их опыт и готовые слова, но которые канули неизвестно куда (а их оставшиеся прямые потомки исказили свои слова и смыслы до полной неузнаваемости).
По общепринятым данным ираноязычные народы в верховьях Волги никогда не жили. А праславяне – это всё-таки фантом, реконструкт. Даже некоторые классические компаративисты, вроде А. Мейе, сомневаются, что праславяне были в установленном реконструкциями виде. Можно посмотреть на соответствующие по значениям «воложной волоке» слова балтов и финнов. Отчасти они уже фигурировали: лтш. valgs влажный, vìlkt волочить, лит. válgyti есть, vìlgyti мочить, vilkti волочить, valkata бродяга, фин. nahkea сырой, влажный, кожистый, жёсткий, kostea сырой, влажный, vetinen водянистый, мокрый, сырой, märkä сырой, гной (мед.), haalata тянуть, тащить, волочить, laahata волочить, тащить.
Элементарный лингвистический анализ.
По звуковой и буквенной материи корреляции русских и балтских форм прямы и очевидны, что детально описано компаративистикой. Однако сам по себе, в своей системе, пучок балтских слов совсем не имеет той целостной, однословной протеической текучести форм, выражающих ещё большую цельность и текучесть значений, как это есть в русском языке. И уже поэтому ясно, что если заимствование и было, то прямо обратное – от русской смысло-звуковой системности с последующим её распадом. И эта распавшаяся путём переосмысления системность легко обнаруживается с помощью речевого эксперимента вычитки русских звуков из балтских букв, если учитывать обычные корреляции. Например: válgyti-(в)алкать (хотеть есть), vìlgyti-во́лкать (мочить-макать, болтая и поддавливая), vilkti-волокти-влекти, valkata-волоката (помощник на волоке). Очевидно, что наоборот смоделировать не получится. Если пойти от значений, например, vìlgyti, мочить, то в русском даже не подберётся ряд сходных по значению словоформ: все какие-то некстати вилкать, войкать, вылагать, влагать и т. п.
С финским нет ничего очевидного, звуковые переклички ощущаются только на уровне произвольных поэтических аллюзий: vetinen – води́н(ый), а märkä – мярзкя. Но в целом это совершенно другая системная материя звука, которая никак не могла быть перенята без изменений – ни в русский язык из финского, ни, наоборот, в финский из русского. Тем не менее, по речевому эксперименту произвести из haalata волочить (waaлатча-волочти) гораздо сложнее, чем из волочить-wолочта haalata: в первом случае нужно допустить невероятный переход выдоха h в более трудную, другую по месту образования, губную преграду w, а во втором достаточно допустить ненапряженное, предельно вялое произношение звука w, скрытого за ударным гласным.
