В те времена, когда в Риге не слышали о миллиардерах и международных компаниях, материальное положение нашей семьи считалось очень высоким. Моим родителям было чем гордиться, и можно понять нежелание мамы бросать все то, что было нажито с большим трудом.
Мне нравилось посещать наш магазин, находившийся в том же доме, в котором мы снимали квартиру. Продавщицы баловали меня. Особенно запомнилась мне одна из продавщиц, Леа. Однажды я пришла в магазин и не нашла ее: мне сказали, что она уехала в Палестину. Через много лет, в 1970 году, мне довелось встретиться с ней: она приехала вместе с мужем в Тель-Авив из кибуца[4] Ашдот Яаков, чтобы повидаться с нами.
Летом 1939 года у нас гостил мамин брат из Америки, дядя Яков, незадолго до того закончивший учебу и получивший диплом врача. Его пребывание у нас затянулось до осени, а осенью пришли потрясающие известия: армия Германии вторглась в Польшу. Началась вторая мировая война.
Дядя чуть не застрял у нас: прямых рейсов из Латвии в Америку не было, нужна был транзитная остановка в Европе, но Европа была вся в огне, большая часть гражданских авиалиний закрылась. Дядя с трудом нашел маршрут выезда через Финляндию. Перед отъездом он сказал моим родителям:
– Вы сидите на пороховой бочке. Уезжайте немедленно, куда только возможно!
Правду говоря, особых возможностей уже не было. Иные бежали на восток, в Советский Союз; но мои родители ненавидели советскую власть еще сильнее, чем немцев, и этот вариант был для них неприемлем.
Первое ощутимое изменение в нашей жизни произошло зимой 1939 года. Наша фройлайн, которая ранее не проявляла никаких националистических чувств, объявила родителям, что решила откликнуться на призыв фюрера ко всем этническим немцам вернуться на родину. Речь не шла о настоящей «немецкой родине», а о польских землях, оккупированных Германией: Гитлер хотел поспешно заселить их немцами и сулил «репатриантам» всевозможные льготы. В результате фройлайн вместе с престарелой матерью оказались в польском городе Познань, который был переименован в Pozen – название, звучащее как немецкое. Мы получили от нее несколько писем, но переписка вскоре оборвалась.
Для нас, детей, это было огромное изменение: мы были очень привязаны к ней. Я помнила ее с тех пор, как помнила себя. В отличие от родителей, занятых бизнесом, она всегда была с нами.
Весной нас покинула и кухарка: она собиралась открыть собственный ресторан на деньги, заработанные за годы службы в нашем доме.
Наша жизнь стала менее упорядоченной. Мы, дети, оказались свободными, как вольные птицы. Иногда приходила тетя Фейга и что-то готовила. Мой брат стал проводить больше времени с друзьями, а я превратилась в настоящего «книжного червя».
1940 год. В апреле была с большой пышностью отпразднована Бар-Мицва Иосифа. Были сотни гостей. Один из торговых залов магазина был приспособлен для пиршества; стены его задрапировали голубым шелком. Был приглашен маленький оркестр. Все было очень впечатляюще. Мне сшили длинное бальное платье из розовой тафты и сделали прическу с локонами. Я играла перед гостями «Серенаду» Шуберта и очень гордилась этим.
В середине июня мы почему-то были еще в городе, а не в Юрмале – либо ввиду болезни дедушки, либо из-за опасений родителей перед приближающейся войной. Возможно, родители знали что-то такое, чего мы, дети, не знали.
