– Слава Господу, ожил, – в полумраке разглядел Ратмир молодого монаха с тонким, красивым лицом, обрамленным густой русой бородой.
– Кто ты? – хрипло спросил оруженосец.
– Игумен обители сей, недостойный Варлаам, – ответил монах.
– А я как здесь?
– А тебя нашему попечению поручил отец, строго-настрого наказав, чтобы мы тебя отмолили и вылечили. Уж очень дорог ты его сердцу. Ты битву-то помнишь ли? Из реки тебя уже почти бездыханным вытащили. Хотели оставить: бежали-то шибко, позади поганые наседали… А отец не дал! На своего коня уложил тебя и до самого Киева вез.
У Ратмира путалось в голове:
– Отец? – непонимающе переспросил он.
Варлаам чуть улыбнулся:
– Воевода Ян Вышатич. Мой досточтимый родитель.
Подивился Ратмир. Давно уже служил он Вышатичу, был правой рукой его, а не знал, что почитаемый киевлянами подвижник игумен Варлаам – его сын. Вот, стало быть, отчего столь часто бывает воевода в обители! Вот, откуда тесная дружба его с ее праведными насельниками! И сын – каков! Будучи отпрыском столь древнейшего рода, наследником первого в Киеве боярина, в какой бы славе и роскоши мог жить он! А вместо этого бросил все, чтобы в постах и лишениях подвизаться в пещере…
Светло и лучисто смотрели глаза монаха, и снова вспомнился незабвенный образ старца Леонтия…
– Мы с отцом Феодосием много молились о тебе, и вся братия. Ты спас князя Владимира, и он всякий день справлялся о тебе.
– Ростислава спасти не сумел… – вздохнул Ратмир.
– На все Божия воля.
– Что же, выходит, отче, я жить буду?
– Теперь уж непременно будешь, хотя от таких ран редкий богатырь поднимается.
– Жаль… – сорвалось с уст Ратмира. И хотя едва слышен был этот вздох измученного горем сердца, но Варлаам услышал. Игумен внимательно посмотрел на оруженосца и, сев подле него, заметил:
– Раны телесные не страшны тебе, иная рана тебя к могиле тянет… Ты эти дни бредил много. Много горя ты в своей душе заключил. Расскажи, легче станет.
– Не станет, отче, – покачал головой Ратмир.
– Ты в бреду своем все одно имя называл…
Оруженосец вздрогнул, сжал бессильно кулаки. Годы прошли, а неуемная боль и теперь ножом острым пронзила сердце. Выступили слезы от болезненной слабости…
– Епископ Леонтий завещал нам держаться друг друга, а я потерял ее, отче! Потерял! Она отреклась от всего мира ради меня, а я не смог ее защитить! Не смог спасти! И старца, наставника своего, также! И отца… И зачем после этого меня из Стугны вытаскивать? Лучше бы мне на дне ее остаться…
– Не гневи Бога, чадо. Что случилось с той девицей, о которой так скорбишь ты? Она умерла?
– Нет, отче, это было бы менее страшно… – отозвался Ратмир. – Мы должны были венчаться с нею. Но ее отец ненавидел христиан. Эту ненависть ничего не могло изменить, даже чудо, явленное ему святителем… Он собрал свою родню и друзей и ночью напал на дом старца, в котором в ту пору укрывались и мы. Они подожгли дом, отче! И убили владыку Леонтия. А ее… увезли…
– Что же было с тобой?
– А я, проклятый, уцелел. Они избили меня, жестоко, и бросили. Думали, видно, что я уже мертв. А я, как теперь, зачем-то ожил… Ожил, чтобы узнать, что мою невесту тою же ночью силой отдали в жены богатому вдовцу, известному своим свирепым нравом и до смерти забившему свою первую жену! – лицо Ратмира передернуло судорогой. – Что я мог сделать, отче? Я хотел бы убить их всех. Но я был один… Один! Один! И не имел даже меча… Я мог бы сжечь их дом, даже всю деревню, я даже представлял себе это! Но тогда бы погибла и она… Хотя, может быть, для нее это было бы лучше, чем ад, на который обрекли ее. А еще в деревне были дети, которые не были виноваты ни в чем. Как же я мог отнять и их жизни?
