– Ваше благородие, вечерять будете? – на казацкий манер спросил Востров.
«Снидать» – у них означало завтракать, «вечерять» – ужинать. Лишь «обедать» – значило обедать. Суровцев ответил подражая их манере говорить, ставя ударение в слове на первом слоге вместо второго:
– Не хочу, – протянул он.
Казаки снова смеялись. Было видно: они искренне рады тому, что офицер пришел в себя.
– Ну, теперь вы нашенский! Станичник! – довольно улыбаясь, проговорил Востров. – Вы сюда гляньте.
Суровцев проследил за рукой Вострова и увидел новую черкеску, висящую на стене, вероятно, извлеченную из недр казачьего обоза. Над газырями с правой стороны был криво прикреплен золотой значок академии. Внизу на табурете аккуратно сложенные шаровары с казачьими лампасами и рубаха с глухим воротом и с частым рядом серебряных, как и газыри, пуговиц. Там же новенькая папаха и настоящий кавказский кинжал в отделанных серебром ножнах.
– Ваша одежа вся в крови была. Погоны тоже сменить пришлось. Так что не обессудьте. Новые пришили – правда, казачьи…
Мирк-Суровцев был до глубины души тронут. Черкеска была предметом особого шика среди офицеров. Но право носить черкеску нужно было заслужить. Только проявивший себя в бою офицер мог щеголять в черкеске. Мальчишеское желание примерить подарок было столь сильно, что он с нескрываемым раздражением посмотрел на прибинтованную к телу руку.
– Мадемуазель, а нельзя ли перебинтовать руку иначе? – обратился он к сестре милосердия.
– Я, право, не знаю.
– Чего там не знать! – зашумели казаки.
– Мы знаем! В нашей одеже и раны зараз заживут.
– Давай сами перемотаем. Дурное дело не хитрое.
Сестра взялась за дело, ударяя по мозолистым ладоням казаков, лезших с советами.
– Ты, милая, понежнее под мышкою…
– Или вы отойдете сейчас же, или я не стану перевязывать, – хмуря брови, сказала сестра. – Будете сами перевязывать.
– Да мы и рады бы… Да их благородию так оно приятней…
Испытывая боль, Суровцев все же облачился в новый костюм и застыл с глупой улыбкой на бледных губах.
– Ну как на ваш взгляд, барышня? – спросил Востров сестру милосердия.
Медсестра, с одной стороны, польстила Мирку-Суровцеву, но с другой – еще больше вогнала его в краску.
– Очень на Лермонтова похож, – сказала она, вероятно, вспомнив знаменитый портрет поэта в кавказской бурке. – Только у Лермонтова глаза, кажется, не голубые были. И волосы у господина штабс-капитана не черные.
В штаб корпуса, размещавшийся в здании магистрата, рядом с лютеранской кирхой, удивительно напоминавшей кирху в Томске, Мирк-Суровцев дошел в сопровождении Надточия. Адъютант Епифанцева куда-то отлучился, и Мирк без предварительного доклада вошел в кабинет генерала. Он посчитал, что его дело отлагательства не терпит. Тут впервые дало себя знать раненое плечо. Он вскинул руку к папахе для доклада и приветствия, и сразу же боль пронзила все тело. Перед глазами поплыли белые круги.
– В чем дело? – строго спросил генерал. – Кто такой?
Суровцев попытался сказать и не мог. Комок в горле мешал вымолвить даже слово. Бледный как стена, он стоял в полуобморочном состоянии и боялся только одного – упасть здесь, сейчас, в кабинете генерала.
– Боже мой! – воскликнул Епифанцев. – Это вы, голубчик. – Только сейчас он узнал в Мирке-Суровцеве офицера, благодаря смелым действиям которого его почти полностью разгромленный корпус избежал разгрома окончательного.
