Я оглянулся на бомжа и встретился с его жестким взглядом. Через некоторое время женщина присела перед ним на корточки, расспрашивая, чем бы ему помочь.
Впервые скомкал и выбросил детский рисунок. Мне показалось, что ребенок туп. А может, это рисовал тот самый маленький даун, что с утра на службе потешно протягивал всем ручку, и я ему пожал, и все, кто пожимал, улыбались. Может быть, я скомкал рисунок – этого больного ребенка.
Вот и пасмурно сегодня уже не по-зимнему.
От пасмурности в церкви сделалась полумгла.
Вчерашние ручьи обмелели.
В такой погоде есть нечто тягучее: будто глазами тянешь… смотришь на снег и тянешь, как тесто…
Вот уже и дети на велосипедах покатились по сырой земле.
Как полная луна – сегодня полное солнце.
Яковлевна посадила у крыльца деревца. Ее уволили, и вскоре умер муж. Шиповник прошлогодний с сухими плодами, и луковицы на клумбе дали ростки. Приятно смотреть на землю и ростки из нее, и на сухой шиповник, зная, что скоро все зазеленеет.
Пахнуло молодой крапивой.
Евгеньевна сказала, что в этом году жизненный цикл растений прошел очень быстро: за три дня вместо двух недель.
Любуюсь бледностью голых ног.
Записываешь, чтобы приохотить руку к письму и глаз к наблюдению.
Записывание требует ритма. Ритм задается движением: от подоконника к подоконнику.
На улице приятный ветерок. Жених подхватил невесту, фотограф их щелкнул.
Люблю летнее солнце на закате в церковных дверях. «Слава Тебе, показавшему нам свет!» – и солнце ровно напротив входа.
Мне стало нравиться, что набегает мгла.
Хожу туда-сюда среди картин (иконы) и статуй (девушки).
Девушки у кустов: кто на складном стульчике, кто на коленках, кто прямо на попе – рисуют нашу церковь.
До чего же красивым бывает облачное небо: ветер его расчешет, солнце подсветит.
Пасмурные дни располагают к сосредоточенности, ясные – к рассеянью.
В юности строчки приходят сами, в старости же тянешь из пальца.
Ветер тревожит, и в то же время утешает.
В эти дни солнце не спешит садиться, а присаживается.
Три разных ветра: один в траве, другой в деревьях, третий в облаках.
Ветер разгулялся, уронил железную урну. Теперь он дует, как в Канзасе, и ни о чем, кроме него, думать уже невозможно.
Самый лучший момент за вчерашний день: Тимофей брызнул в Мику тростью от кларнета. Ее размачивают в маленькой чашечке.
У Вас желудок, говорит, больной, или кишечник: вот он (серебряный крест) на Вас и почернел.
Пошел стекло выбрасывать: кто-то принес в церковь штук двадцать банок. А на помойку кто-то выбросил диван. На нем сидит пара бомжей. Пока выбрасывал банки, прислушался, о чем говорят.
– Вон менты проехали.
Вспомнилась картинка из школьного учебника: фашист пролетел.
Женя сказала, уходя на обед, что задержится. Она занозила пятку, и Наташа будет ей вынимать.
Когда цесаревич ложился спать, к нему приводили солдата рассказывать сказки. Из предосторожности, что в комнату войдет императрица, его сажали под кровать. Цесаревич свешивался головой с кровати, когда в спальню случайно вошла императрица.
Бабка нарвала сирени, в церковь принесла. Слышу, говорит свечнице: дочка умерла… внучка умерла…
Саша-каратист спрашивает про Лешу. Нет, отвечаю, не заходил. Саша медленно приближает лицо к моему уху, шепчет: пропал мужик. Потом еще раз приближает:… и черт с ним!
Он ощупал его и сказал: голос голос Иакова, а руки руки Исавовы.
Ребенок пропел: папа папа мама мама ты не папа ты не мама ты не папа ты не мама.
