Папа со скрипом приоткрывает окно и встает у него, глубоко дыша. Потом замечает, что я смотрю на него, и кивком головы указывает мне на лебедя. Я возвращаюсь к дедушке. Он ощупывает птицу. Качает головой, касаясь крыльев. Я протягиваю руку и глажу лебедя по шее, дотрагиваюсь до холодных мокрых перьев.
– Ты можешь помочь ему? – спрашиваю я.
Дедушка не отвечает, только продолжает надавливать пальцами на тело лебедя в разных местах. Потом поднимает взгляд к папе.
– Мы не могли оставить его, – тихо говорит папа. – Он бы там умер.
– Он все равно умрет, – отвечает дедушка. – На нем живого места нет.
Я отхожу от стола. Не хочу ему верить. Но глаза лебедя уже начали закрываться, а в горле слышится ужасный булькающий звук.
– Ты ничего не можешь сделать?
Дедушка переводит взгляд с папы на меня. В его лице что-то меняется, выражение становится мягче.
– У птицы серьезно сломано крыло, – говорит он. – Я могу попробовать зафиксировать его, но подозреваю, что у него еще случился разрыв печени при падении в воду. Вот почему он издает такие звуки.
Папа отходит от окна и приближается к дедушке.
– Ты ведь можешь что-нибудь сделать, – говорит он, глядя на него в упор; его щеки раскраснелись. Я вспоминаю, какой больной и горячечный вид был у него в заповеднике, когда он опирался рукой о машину. Не хочу, чтобы сейчас это случилось снова.
– Попробуй что-нибудь, – шепчет папа.
– Может, пулю?
Они смотрят друг на друга. Лебедь слегка шевелит лапой, и я снова перевожу на него взгляд, думая, как, наверное, сейчас больно этой несчастной птице. Но она очень мужественно переносит мучения, это уж точно. Когда я снова поднимаю глаза на папу, он смотрит на меня: наверное, хочет понять, собираюсь ли я плакать. Но, как и лебедь, я хорошо умею скрывать свои чувства.
– Если птице так больно… – начинаю я, – может быть, дедушка прав.
Дедушка отворачивается и набирает в шприц лекарство, непонятную жидкость из стеклянного пузырька, потом слегка постукивает по шприцу. Поймав на себе папин взгляд, он хмурится. Его руки дрожат, когда он подносит иглу к шее лебедя. Я жду, что папа сейчас что-нибудь скажет, но он молчит. Но я знаю, о чем он думает. У дедушки так же дрожали руки, когда он вводил обезболивающее Роки.
– А это не убьет его? – спрашиваю я.
Дедушка сжимает кожу на шее птицы.
– Нет, ему просто станет легче. Но осталось уже недолго…
Мне кажется, он хочет сказать что-то еще, но не знает как. Вместо этого он давит на поршень и вводит лекарство. Я смотрю, как лебедь закрывает глаза. Кожа у него на веках дряблая и морщинистая – такая же, как на руках у дедушки. Пока лебедь еще дышит.
Дедушка вытаскивает иглу из птичьей шеи.
– Устрою ему там постель. – Он кивает на комнату в задней части домика, где раньше иногда оставляли на ночь небольших животных.
Я провожу рукой по сломанному крылу. Теперь лебедь не дрожит. Он крепко спит. Дедушка разворачивает меня спиной к себе и подталкивает к двери; я не спорю.
Папа с шумом закрывает окно.
– Пойдем, Айла, мы уезжаем, – тихо говорит он и кладет руку мне на спину.
Я успеваю заметить, что дедушкино лицо помрачнело. Он качает головой, а потом быстро выходит. Решительно направляется к дому и с грохотом захлопывает дверь на веранду.
Папа пожимает плечами.
– Он просто вредный старый сыч. Всегда таким был.
Папа быстро идет к машине. Я немного задерживаюсь; жду, когда дедушка снова усядется в плетеное кресло у окна. Но папа уже завел машину, и мне приходится поторопиться.
