Итак, нравственная боль действует парадоксально. Она особенная – таблетку никакую не примешь и болит что-то такое, что не пощупаешь. И человек вдруг узнает о себе что-то очень важное. Оказывается, у него внутри есть что-то, что способно так болезненно реагировать на горе.
– Когда женщина с тяжелым чувством потери возвращается из роддома, члены ее семьи, особенно если они не ходят в церковь, по большей части глубоко не задумываются над происшедшим, как она, и уж тем более не обсуждают это горе между собой. В семье все растеряны, потому что они ждали, что она родит, за чем последуют соответствующие изменения. А у несостоявшейся матери внутри творится нечто необъяснимое, что сложно облечь в слова. Наладить контакт с родными крайне сложно в этой ситуации. Они начинают делать нелепые, на взгляд женщины, вещи. Родственники пытаются выказать свое сочувствие, говоря: «Ну, родишь еще…» или «Ах, как тебе плохо!» Но никто не знает, как ей плохо, поэтому любые утешения на бытовом уровне кажутся примитивными и ничтожными.
– Да, родственники невольно подвергают скорбящую женщину душевной пытке.
В такой ситуации общение, как правило, ранит человека. Люди часто не столько грубы, сколько примитивны в своих попытках помочь и посочувствовать. Случается, что чужое горе служит лишь поводом для рассказа о самом себе. «Соболезнующий» начинает вспоминать: «А вот у меня тоже…» И тех, кто подвергается этой пытке, можно только пожалеть. В этой ситуации нужно вести как можно меньше разговоров. Лишних разговоров горюющий человек и так терпеть не захочет. Но ему нужен тот, кто поймет, с кем можно даже просто помолчать. Конфуцию[6] принадлежат такие слова: «Силками пользуются при ловле зайцев. Поймав зайца, забывают про силки. Слова используют для выражения мысли. Постигнув смысл, забывают про слова. Где бы найти мне забывшего про слова – он тот, с кем я хочу поговорить!» Полезнее помолчать вместе с тем, кто понимает тебя, потому что пережил подобное.
Женщине, потерявшей ребенка, простительна резкость в отношении тех, кто попытается проникнуть в ее душу, не снимая сапог. Думаю, если она скажет: «Оставьте меня!» – ее поймут. Если женщина будет вести себя несколько более резко, чем обычно, и молчать тогда, когда прежде говорила, если будет удаляться от общения там, где она раньше оставалась в компании, уверен, ей это простится. И новая модель поведения может сохраниться у нее как на время скорби, так и навсегда. Отныне она в определенной мере свободна от человеческих условностей. Горе – это фактор некоей свободы: «Вы знаете, что у меня в душе непонятно что творится. Мне плохо, оставьте меня». Отныне она может вести себя так даже с очень близкими людьми.
Мы угнетены условностями: необходимостью присутствия в общественных местах, правилами формальной вежливости, бытовыми ритуалами. Часто за этикеткой нет самой этики: «Здрасте, как хорошо, что вы пришли, мы так рады вас видеть…» – это все давно изъязвило нам мозг и душу. Но вот когда мне плохо, я приобретаю свободу от этой пошлости. Я встаю и ухожу. И все понимают и за спиной говорят: «Тихо, она потеряла ребенка».
– Что, женщина может даже не брать, к примеру, трубку телефона?
– Конечно. Она может делать то, что чувствует, что ей надо делать в данный момент. Мы сейчас говорим о терапевтическом приеме, с помощью которого человек сохраняет себя, переставая играть в условности. Я думаю, что любая личная боль – это фактор личной свободы.
